Opera (http://www.liveinternet.ru/users/opera_guest/post111072116) очень хорошо написал о работе Паттинсона над образом Дали и о самом Дали. Да и в целом его мнение о фильме очень интересно. Но это взгляд на рассказанную в фильме историю через призму сознания Дали. Я же смотрю на фильм с противоположной стороны и вижу Сальвадора Дали глазами Лорки. (Те, кто знают творчество поэта, могут догадаться о моей горячей любви к нему уже по моему нику).

Хотя справедливее будет сказать, что этот фильм снимали не о Лорке, как считает opera, и не о Дали, а о них обоих нераздельно. Это фильм о взаимоотношениях не просто двух художников – двух людей с почти противоположным и трудно совместимым вИдением мира и своего места в нём (отчего мне на память всё время приходила новелла “Кармен”, в которой одна из главных причин произошедшей трагедии – несовместимость ментальностей баска и цыганки). Во всяком случае, в фильме Дали уделяется нисколько не меньше внимания, чем Лорке, не говоря уже о том, что многие кадры сняты так, чтобы заставить зрителя вспомнить картины художника. Точнее, они сняты так, чтобы зритель увидел происходящее его глазами. Например, ночной пейзаж, увиденный через окно, сестра художника Анна-Мария, заглядывающая в мастерскую (как и на полотнах Дали, мы видим её только со спины). По тому же принципу снята и эротическая сцена с Магдаленой. Важно и то, что имя Дали впервые звучит в фильме раньше, чем имя Лорки (этот момент совершенно выпал при дубляже): в самых первых кадрах, на фоне андалузского пейзажа, после начальных строк “Поэмы о солеа” до нас доносится шёпот поэта: “О Дали, да звучит твой оливковый голос!” Да и на экране появляется он первым.

Поэтому никакой примитивной схемы в фильме я не увидела. Дело не в том, что кто-либо из героев ошибся в выборе пути (поскольку вряд ли тут была ошибка) и не во вмешательстве третьих лиц или давлении общественной морали, а в том, что эти пути, единственно возможные для каждого из них, заведомо вели не просто в другую точку на местности – в другую вселенную. И в то же время, этих двоих влекло друг к друг не просто желание, или любопытство, или восхищение талантом друг друга – каждый из них видел в другом то, чего он сам был лишён. Такое одновременное притяжение – отталкивание, когда одинаково невозможно быть и вместе, и врозь.

Об этом же говорят и подлинные высказывания Дали и Лорки.

Лорка:

“Мне завидны и твой каталонский рассудок,
объясненье всему находящий упрямо,
и в груди астронома червонное сердце
из французской колоды. Без единого шрама.

Но важнее другое. Не судьбы искусства
и не судьбы эпохи с ее канителью,
породнили нас общие поиски смысла.
Как назвать это — дружбою или дуэлью?

Остальное не в счет. И рисуешь ли букли
своенравной Матильды, Тересу с иглою
или женскую грудь, ты рисуешь загадку
нашей близости, схожей с азартной игрою”.

Дали:
“Мне нравился только Гарсия Лорка. Он воплощал собой целостный поэтический феномен, был самим собой – застенчивый, полнокровный, величавый и потный, трепещущий тысячей мерцающих подземных огней, как любая материя, готовая вылиться в свою собственную оригинальную форму. Моей первой реакцией было отрицательное отношение к “поэтическому космосу”: я утверждал, что ничто не могло остаться без названия и определения. Для всего были установлены какие-то “рамки” и “законы”. Здесь не было ничего, что нельзя было бы “съесть” (к тому времени это уже стало моим излюбленным выражением). Когда я чувствовал заразительный огонь поэзии великого Федерико и меня охватывали безумные и прихотливые языки его пламени, я прилагал все усилия, чтобы укротить и погасить их оливковой ветвью своей преждевременной анти-фаустовской старости, готовя уже решетку своего трансцедентального прозаизма, на котором на следующий день, когда от пламени Лорки останутся только угли, я буду жарить шампиньоны, котлеты и сардины своих идей”.

Лорка:

“О Дали, да звучит твой оливковый голос!
Назову ли искусство твое безупречным?
Но сквозь пальцы смотрю на его недочеты,
потому что тоскуешь о точном и вечном.

Ты не жалуешь темные дебри фантазий,
веришь в то, до чего дотянулся рукою.
И стерильное сердце слагая на мрамор,
наизусть повторяешь сонеты прибоя.

…

Осязаемость, точность, задача и мера.
Это взгляд архитектора на обветшалость.
Ты не любишь земли, где растут мухоморы,
и на знамя глядишь, как на детскую шалость.

Гнутся рельсы, чеканя стальные двустишья.
Неоткрытых земель на планете не стало.
Торжествует прямая, чертя вертикали,
и вовсю прославляют Евклида кристаллы”.

Дали:
“Я стал избегать Лорку и группу, которая все больше становилась “его” группой. Это была кульминация его непреодолимого влияния на всех и, пожалуй, первый случай в моей жизни, когда я испытал муки ревности. Иногда мы прогуливались по улице Кастелана, направляясь в кафе, где были завсегдатаями. Я, зная, что Лорка будет блистать там подобно бриллианту, внезапно убегал и исчезал дня на три”.

“В последний раз я видел Лорку в Барселоне, за два месяца до начала гражданской войны. Гала, прежде с ним незнакомая, была буквально заворожена этим чудом всепоглощающего, безраздельного лирического вдохновения, обладавшим какой-то странной, клейкой, как липучка, притягательностью. То же случилось и с Эдвардом Джеймсом, поэтом неслыханно богатым и к тому же наделенным сверхчувствительностью птицы колибри,- и он оказался прикован, парализован чарами, исходившими от личности Федерико”.

Они даже не два испанца – так отличаются они друг от друга. По-иезуитски расчётливый, критически мыслящий каталонец (северянин) Дали и страстный, всеми порами впитавший в себя цыганскую культуру андалузец (южанин) Лорка. Маленький Дали находит вдохновение в самом себе, подолгу рисуя в своей башне (пресловутая “башня из слоновой кости” (!)), юный Лорка ездит по стране, собирая и возрождая песенный фольклор, организуя фестивали, читая лекции. Дали весь – причудливо переплетённый комок комплексов и страхов, он говорит: “Нет границ”, а через минуту уже отступает не только потому, что ему важно сохранить свою целостность как художника-творца, но и потому что он просто боится жизни, боли, ответственности. И в этом совсем не его вина – он просто не способен жить реальностью, жить для кого-то другого. Не умеет, не может. Но зато он умеет другое: сотворить из своих страхов шедевр. И сделать произведением искусства самого себя: каждый шаг, каждый жест, каждую фразу, одежду, усы, причёску… Вся его жизнь превращается в искусство, но потому-то она и искусственна. Человек эпохи, он даже родился в нужное время. Он точно знает, что необходимо сказать и что сделать в тот или иной момент, он всё спланировал, вот только одна незадача – в его расчёты вмешалась Смерть. Но и её вполне можно обыграть и использовать. “Поверить алгеброй гармонию” – и хаос.

С Лоркой всё наоборот: его искусство – сама жизнь и есть. И сама Смерть (один из главных мотивов в творчестве). И само солнце, и ветер, и оливы, и вся земля Андалузии. Кажется, его поэзия существовала всегда, она вне направлений, вне времени. И, несмотря на пропитанность народным духом, вне пространства. Не могу согласиться с тем, что Лорка локален. Если бы это было так, его не только не признавали бы одним из величайших поэтов, но и не любили бы так во всём мире: не просто восхищаясь, преклоняясь и подолгу размышляя, как любят творчество Дали, а именно любили горячо, как близкого и дорогого человека, не воспринимали бы его гибель как личную трагедию. “Война в Испании, изменившая мою поэзию, началась для меня тем, что сгинул поэт. И какой поэт! Я не встречал больше ни в ком такого сочетания блистательного остроумия и таланта, крылатого сердца и блеска под стать хрустальному водопаду. Федерико Гарсиа Лорка был подобен щедрому, доброму волшебнику, он впитывал и дарил людям радость мира, он был планетою счастья, радости жизни. … Кто бы поверил, что на его земле сыщутся чудовища, способные на такое невероятное преступление?” (Пабло Неруда). И это всё относится не только к Лорке-поэту и драматургу, но и к Лорке-человеку. Чтобы обратить на себя внимание, ему не требовалось отращивать длинные волосы, отпускать невероятные усы, причудливо одеваться или вызывающе вести себя. Невзрачному внешне Лорке достаточно было просто сесть за рояль, или запеть, или начать читать стихи. Или просто заговорить. Мне кажется, Хаверу Бел(ь)трану замечательно удалось передать это редкостное обаяние большого ребёнка.

Да, я согласна со сравнением opera: Дали как экзотическая птица. Но мне ещё вспомнилась сказка Андерсена “Соловей”. Пение внешне совершенной механической птицы восхитительно, но оно не может исцелить от смертельного недуга. А пение скромного живого соловья способно вызвать улыбку и слёзы и поднять с ложа смерти старого императора. Так и картины Дали будоражат воображение и заставляют думать, а стихи и пьесы Лорки – смеяться и плакать.

Такие разные – почти Моцарт и Сальери.

Дали: “Искусством я выправляю себя и заражаю нормальных людей.” “Моя живопись – это жизнь и пища, плоть и кровь. Не ищите в ней ни ума, ни чувства”.
Лорка: “Миссия у поэта одна: одушевлять в бувальном смысле – дарить душу”.

Дали: “Мне нужно было попытать счастья вообще никого не любить”. “Чувство банально по своей природе. Это низший природный элемент, пошлый атрибут обыденности”.
Лорка: “Только влюблённый достоин звания человека”.

Дали: “Я столько умею, что не могу допустить даже мысли о собственной смерти. Это было бы слишком нелепо. Нельзя разбазаривать богатство”.
Лорка: “Самая печальная радость – быть поэтом. Всё остальное не в счёт. Даже смерть”.

Просмотров: 77