14.

Никогда прежде его путь на родину не был таким долгим. Он ещё не до конца окреп и, перебираясь через Карпаты, то пролетая, то пробегая, то проходя по десятку и больше миль за ночь, так изнурил мускулы, так стёр свои ноги, что не мог уже подолгу перемещаться ни в одном своём облике. И даже кровь ему не помогала, лишь удерживая его на грани истощения. Днём он старался спать в укромных местах на земле, но от чужой земли толку тоже было немного. Он крепился лишь волей и, когда увидел, что достиг Трансильвании, едва не рухнул без сил.

И тогда он понял, что всё обернулось как нельзя лучше, что, поспешив, он пришёл бы сюда ещё по снегу. Теперь же каждое поле было обнажено, и даже в лесах уже открылась земля. И в то же время ещё не заросла густой травой, и, едва протянув руку, он мог коснуться её и ощутить, как от неё исходит волшебная сила. И он сможет исцелиться и стать таким, как прежде.

И вернуться к Люси.

Если только она его ждёт.

15.

За эти несколько месяцев он почти отвык от подобия человеческой жизни, которое обыкновенно упорно старался вести. И возвращаться из мира легенд было очень непросто.

В Тыргу-Муреше в гостинице его ждал номер, а на почтамте – доставленные из Данцига вещи. Груз его был невелик и уместился в одном чемодане. Ночью он вышел на охоту, а за день выспался и переоделся в чистое. Изношенные ботинки он выбросил не раздумывая, пропитавшийся пылью костюм – после небольших колебаний. Едва зашло солнце, как он поспешил на станцию, намереваясь полностью оплатить почтовую карету и добраться до Сигишоары в одиночку. Увы, в единственной отправлявшейся в этот вечер карете уже сидел пассажир. Увы – ибо он никогда не пил кровь в окрестностях родного города. Даже если на его пути встречались иноверцы или отъявленные негодяи.

Он всегда был верен слову, тем более слову, данному себе самому. Придётся терпеть. И быть любезным.

К счастью, попутчик был всего один.

К несчастью, им оказался молодой невысокий американец с остреньким носом и небрежными манерами. Скороговоркой выпалив невразумительное приветствие, он развалился поудобнее и спросил на неплохом немецком:

– Вы едете в Шёсбург?

***

– Едете в Шёсбург?

– Да, в Сигишоару, – поправляет он машинально.

– Румын, – не спрашивает, а констатирует его попутчик.Он сдержанно кивает.

– А я-то поначалу принял вас за венгра [1]. Я за вами наблюдал немного. Вы так хорошо говорите, как будто вы настоящий мадьяр.

Он усмехается.

– Вы знаете венгерский?

– Совсем немного. Но у меня хороший слух, могу уловить акцент… Верно, вы жили в Венгрии?

– Да, пришлось.

– А в самой Трансильвании?

– Я здесь вырос.

– Возвращение на родину?

Какие тёплые слова – и какой пошлый тон! Разве об этом говорят всуе?

– Что с вами? Вам стало нехорошо? Болят старые раны?

– Отчего вы догадались, что я военный?

– Как же, такая отличная выправка в ваши годы!

В его годы? В его годы давно пора уже рассыпаться в прах… Нет, он, конечно, имеет в виду его внешность. Неужели он всё ещё так плохо выглядит?

– А сколько бы вы дали мне, сэр?

– Я думаю, вам лет шестьдесят, не меньше.

В самом деле скверно. Попробовать сказать ему часть правды?

– Нет, мне сорок пять.

Американец прищёлкивает языком.

– Да, должно быть, вы многое повидали… Нелёгкая служба, да? А звание, разрешите спросить?

Тут всю правду тоже не скажешь. Допустим…

– Полковник в отставке.

– Случайно не в наземных войсках служили?

– Так точно.

– И врукопашную доводилось?

– Не без того.

– Тогда я вас понимаю…

Господи, дай ему сил не броситься на этого болтуна и не вытянуть из него всю кровь – не от жажды, а просто чтобы он перестал бередить его душу! Потому как всё-таки она у него есть, даже если он не отражается в зеркале.

– А вы, мистер, собственно, чем занимаетесь? – спрашивает он самым зловещим тоном, но коротышку это ничуть не смущает.

– Я-то совсем по другой части, ваше… как там следует обращаться? Я корреспондент.

***

Ему редко изменяло предчувствие. И если изменяло, то приводило его на край смерти.  Но сейчас оно скользнуло в душу его, как льдинка. Тело само подобралось, пальцы дрогнули, словно бы готовясь крепко сжать рукоять меча… Такое простое, такое тревожное слово.

Корреспондент. Человек-стервятник, приходящий к вдовам и сиротам бередить их раны, превращающий тайну в досужую сплетню, а достоинство в посмешище. Он прячет истину за радужными пузырями слов, а дела человеческие развеивает по ветру.

Что ему нужно здесь, на его земле?

– А о чём вы пишете? Судя по всему, не военное дело. Политика? Культура?

– Криминальная хроника. И попутно всё, что связано со сверхъестественным.

Нет, он не ошибся. Самый опасный враг не приходит, трубя в рога и бряцая доспехами. Он крадётся в ночи, как тать.

– Неужели в Америке интересуются нашими происшествиями?

– О, ещё как! Но я мечтаю выйти за рамки жанра и обогатить свои репортажи мотивами румынского фольклора. Он, должен признать, весьма своеобразен. Так что я ненадолго задержусь в Трансильвании, только пару недель проведу в Кронштадте, и далее – в Бухарест… Может быть, вы, как румын, что-нибудь мне посоветуете?

– Для начала познакомьтесь с «Миорицей» [2]. И постарайтесь её понять… А теперь я прошу меня извинить, я действительно нездоров и нуждаюсь в отдыхе…

В окрестностях Сигишоары коротышка-американец был неприкосновенен. Но он направляется в Брашов… Что ж, это не нарушает его планы…

Господарь Валахии не знает жалости.

 

16.

И восходит солнце, и заходит солнце [3], и века неутомимо бегут за веками. И глобус покрывается новыми континентами, и многоцветным калейдоскопом меняется карта мира. И расцветают цивилизации, и угасают цивилизации, и в груды камней обращаются великие города, и засыпают их пески, и порастают они лесами, и дикие звери входят в развалины храмов. Всё проходит, всё течёт, всё изменяется. И только солнце, как прежде, спешит к месту своему, где оно восходит.

И жил он, и умер, и остался на этой земле. И чернее ночи стали изумрудные глаза, и десятки стран и сотни тысяч людей промелькнули пред ними. И везде был он принят как другой, новый, человек, а память о нём прежнем отошла в область преданий. И только в одном месте его узнавали таким, каким он некогда был. Узнавали не люди, а скромный дом в старинном маленьком городе…

Карета летит в ночи через уютные саксонские деревни, всё уже становятся поля, всё ближе к дороге подступают волны лесистых горных хребтов. Да, крепкие лапы волка ещё быстрей донесли бы его до Сигишоары – но здесь он не желает чувствовать себя вампиром. Он возвращается в родной город, как человек, пусть и не под своим именем.

Его попутчик долго тасует, словно карточную колоду, свои записки, перечитывает их и перекладывает из одного кармана в другой. За полчаса до Сигишоары, наконец, неугомонный американец поддаётся сну, и он может, не таясь, устремить взгляд в окно. Скорей, скорей! 7 лет, всего 7 лет назад он был здесь в последний раз, но после расставания с Люси его понятия о времени вновь стали близки к человеческим, и нетерпение разгорелось внутри, как пожар.

Луна выскальзывает из-за облака. Поворот – и её свет выхватывает из мрака силуэт высокого холма с прихотливо изломанным контуром крепостных башен и куполами церквей, возведённых на самой его вершине. Его город… Как он прекрасен! Можно стать бессмертным уже для того, чтобы любоваться им вечно.

Карету слегка встряхивает на попавшем под колесо камне. Американец вздрагивает и открывает глаза.

– Далеко ещё до Шёсбурга, полковник?

– Уже подъезжаем, – отвечает он, не повернув головы.

Молодой человек тоже заглядывает в окно и одобрительно прищёлкивает языком:

– Недурно, недурно…

Тот ещё о чём-то болтает, но он не вслушивается в птичий щебет этого пустого существа. Карета въезжает на окраину Нижнего города и, описав по нему стремительный полукруг, останавливается у элегантного здания гостиницы с пастельно-жёлтым фасадом. Огни в фойе зажжены, дверь приоткрывается, и из неё выходит швейцар. Его ждут.

Он дома.

***

Он расстаётся со своим попутчиком многозначительной фразой: «Надеюсь, что мы ещё встретимся. Я не прощаюсь», – но тот не улавливает никакого подвоха. Чемодан заносят вслед за ним, и карета немедленно отъезжает.

Сам хозяин гостиницы выходит к нему навстречу с любезным приветствием и на миг замирает:

– Господин Теодореску?.. Простите, в телеграмме вы не указали имя… Я полагал, что к нам прибудет Кароль Теодореску, который останавливался у нас лет 7 назад. – Он снова на миг замолкает и прибавляет мягко: – У него были такие же чёрные глаза, как и у вас.

Он склоняет голову и улыбается:

– У вас отличная память. Это был мой сын. Он рекомендовал мне вашу гостиницу как лучшую в Сигишоаре. И, главное, как гостиницу, хозяин которой – румын, что для нас, как вы понимаете, небезразлично.

Тот с пониманием кивает:

– Думаю, вы тоже останетесь премного довольны. Я приготовил вам славный номер.

Какая ирония! Прежде из-за своей вечно цветущей внешности ему приходилось то и дело выдавать себя за собственного сына, теперь же наоборот. Как хорошо, что он сохранил все документы на своё прежнее имя! Впрочем, это продлится недолго. На родной земле он вскоре начнёт молодеть. Если он надумает на обратном пути снова остановиться в Сигишоаре, то в это фойе войдёт уже господин Кароль.

Хозяин гостиницы протягивает ему книгу для записи посетителей. Он берёт в руки перо.

– Штефан Теодореску, – предупреждает он сдержанно-любопытный взгляд.

Он любил называться именем своего кузена и друга [4]. Ему казалось, что оно даже звучит теплее других. Да и Штефан, всегда понимавший его, не стал бы на то возражать.

– Неужели вы помните всех своих постояльцев? – спрашивает он, закончив писать.

– О нет, – отвечает тот, – их слишком много останавливалось здесь за эти годы. Но того молодого человека забыть невозможно. У него была на редкость гордая стать, воистину королевская. Недаром его звали так же, как вашего… хотел бы я сказать «нашего»… государя [5]. Теперь я вижу, кто служил ему примером.

Он сдержанно благодарит, просит не беспокоить его до вечера, ибо нуждается в отдыхе после ночной поездки, прощается и поднимается в номер. Дав носильщику крону и закрывая за собой дверь, он всё ещё чуть посмеивается. Конечно же, он назвал себя в честь Карла I отнюдь не из-за его осанки, а потому что тот командовал союзными войсками под Плевной. Он был убеждён, что умел воевать с турками несопоставимо лучше, но так или иначе, а его страна обрела, наконец, полную свободу, о которой он мечтал больше четырёх сотен лет. И вновь он благодарно задумывается о том, что стоило обрести бессмертие, чтобы дожить до этих дней, и дожить не безвольным свидетелем, а весьма активным, хоть и неявным, участником.

Он усаживается у окна, выходящего на Часовую башню – ту, которая в его детстве именовалась Башней Совета – и словно прирастает к ней зачарованным взглядом. За ней, всего в нескольких десятках шагов, в самом сердце города, стоит его дом, дом, которому было уже полтысячи лет. Дом не виден ему, но он верит, что тот стоит, как и прежде. До него всего 5 минут ходу, но он не может покинуть гостиницу в столь поздний час, не привлекая к себе внимания. Вернее, конечно, может, и даже дюжиной способов, но не хочет прибегать к ним здесь, в городе своего детства.

Завтра вечером, едва зайдёт солнце, он устремится туда открыто, а если кому-то его интерес покажется очень уж странным, на это скажет чистую правду: он приехал сюда, чтобы своими глазами увидеть дом, в котором родился Влад Цепеш. И это будет совсем скоро, уже завтра, точнее, сегодня, ведь полночь давно минула. Да и что такое один день по сравнению с вечностью? И отчего ему так трудно дождаться его окончания?..

Когда небо на востоке слегка начинает светлеть, он поднимается и наглухо задёргивает шторы.

***

Быстрые сумерки. Городок затихает. Он стремительно выходит из гостиницы, пересекает Рыночную площадь [6] и резко сбавляет шаг перед Часовой башней. Теперь, когда ещё не совсем стемнело, он, наконец, замечает, что она изменилась.

Хотя Верхний город меньше страдал от пожаров и землетрясений, чем Нижний, и разумеется, совсем не знал наводнений, но и он, бывало, подвергался перестройкам. Время от времени, возвращаясь, он обнаруживал в нём новые здания жилых домов и церквей, разрушенный кусок крепостной стены или снесённую башню. Но чаще те перемены, которые он находил, скорее не давали обветшать средневековому городу, чем искажали его прежний облик. Возводились новые лестницы и крытые галереи, обновлялись камни мостовой, черепица крыш, стекло витражей, менялся цвет штукатурки домов, более элегантной становилась отделка. Дом Манна, выстроенный наискосок от дома его детства, украсили окна в венецианском стиле. На бывшей ратуше появились часы с красочными аллегорическими фигурками, а на месте её сгоревшей островерхой крыши к небу воспарил красавец бельведер с башенками по краям и флюгерами на шпилях. Первые полвека бельведер казался ему чуждым строгой архитектуре крепости, но постепенно он сумел оценить и его хрупкую красоту.

И вот теперь башня вновь стала другой, ещё более причудливой и яркой. Крыша её бельведера оказалась покрытой разноцветными изразцами, поблёскивавшими даже в угасающем свете. Узорчатая, нарядная, она казалась бы излишне легкомысленной в его беспощадное время. Но для нынешней эпохи она, пожалуй, уместна. Он на мгновение колеблется, пытаясь решить, к худу или к добру сие украшательство, и всё-таки заключает, что к добру.

По выложенным крупным камнем ступеням он поднимается к Верхнему городу, проходит под арками барбакана и останавливается прямо под башней. До его чуткого слуха доносятся два мужских голоса, но ему не удаётся разобрать все слова, лишь упоминание о каком-то ритуальном сосуде. Но что же опять эти новые люди задумали делать? Не довольно ли перемен на такой маленький город? Чего ещё ожидать?

С невольным волнением он ступает на площадь. Бросает острый взгляд налево, и минутное смятение отступает.

Дом стоит.

 

17.

Говорят, что как бы высоко ни воспарил человек в своей гордыне, в какую бездну бы его ни ввергли несчастья, он всегда найдёт успокоение у ног своей матери, получит прощение самых тяжких грехов и благословение на самые дерзновенные подвиги… Матери у него не было, вот уже четыре с половиной столетия. Зато у него был Дом.

Нет, он ни дня не принадлежал ему. И даже его отцу. Гвардия крепости Шёсбург предоставила им его, как гостям. Но им было в нём всегда уютно и покойно. Не о чем было тревожиться за этими крепкими стенами, возведёнными словно не на века – на тысячелетия.

И эти века пролетали один за другим, и ветшали соседние дома, и сгорали в пожарах, и новые здания занимали их место.

А Дом стоял.

Умирали люди в городе: от голода и чумы, от старости и болезней. В окрестностях его погибали в битвах отважные воины и прославленные поэты [7].

А Дом стоял.

И сменились поколения, и вместо рыцарей в шлемах и латах заполнили улицы города клерки в шляпах и сюртуках.

А Дом стоял.

Засновали через город резвые паровозы, загорелись на столбах газовые фонари, затрещали в конторах пишущие машинки. Защёлкали затворами фотоаппараты, зазвонили телефоны, закрутились диски граммофонных пластинок.

А Дом продолжал стоять.

Словно не было в мире времени. Словно не было в мире зла.

Словно не было в мире смерти.

***

Несколько десятков шагов. Третий дом от башни. Могучий, с неровными, расширяющимися книзу стенами, он походит на коренастого моряка, уверенно расставившего ноги на шаткой палубе. Он окрашен в любимый саксонцами охристо-жёлтый цвет.

Цвет солнца.

Он долго-долго стоит на площади и неотрывно смотрит на Дом. А Дом глядит на него.

И он уверен, что Дом тоже рад его видеть.

В окнах Дома горит яркий свет, доносятся приглушённые голоса, шаги, звон посуды. Здесь живут люди, по иронии иль милости судьбы не вовсе чужие – очень дальние и непрямые его потомки. Разумеется, они не знают, кто наблюдает за ними сейчас. И никогда не узнают.

Сколько их народилось на его памяти – словно колосьев в поле. Роскошно переплетённая книга, в которую он вписывал их имена, своей толщиной уже спорила с Библией. Пусть живут спокойно их человеческой жизнью. Он не взвалит на их плечи даже малой толики своей ноши.

Лишь одни плечи в мире, кроме его собственных, способны её выдержать…

Он подходит к Дому со стороны переулка, подальше от любопытных глаз. Подходит и прикасается ладонью к стене. Она такая же шершавая, какой была в его детстве, и ещё хранит тепло, отданное ей за день щедрым южным солнцем. И вместе с теплом в него переливается удивительная сила Дома, такая же целебная, как у родной земли.

Ибо Дом не возненавидел его ни за то, что он совершил при жизни, ни за то, кем стал после смерти.

Ибо он всегда помнил Дом. А Дом помнил его.

***

Даже за четыре с лишним века не потускнели эти воспоминания. О том, какими огромными казались ему в детстве комнаты, как круто вверх уходили каменные полы, как кружилась голова на верхних ступеньках дубовых лестниц. Как любил он сидеть в глубокой нише окна и наблюдать за тем, что творилось внизу, на площади, какими игрушечными виделись ему оттуда взрослые. Каким крохотным и отважным существом он был, с каким радостным удивлением давал усадить себя на коня, такого великолепного и такого большого, с какой готовностью хватался за деревянную сабельку и воображал, что она настоящая.

И ещё ему помнилось, как бургомистр, навсегда прощаясь с его семьёй перед отъездом из Дома, полушутливо задал ему вопрос:

– Влад, сын Влада, ты, наверно, тоже мечтаешь стать господарем?

– Нет, – серьёзно ответил он. – Господарем, когда вырастет, будет Мирча. Он старший.

– Тогда, должно быть, ты хочешь стать рыцарем?

– Рыцарем быть неплохо, – задумался он. – Рыцари никого не боятся и носят сверкающие доспехи… Но нет, лучше я буду не рыцарем.

– А кем же тогда?

– Драконом. Я буду летать высоко в небе, выше птиц, и изрыгать из пасти огонь. И у меня будут крылья, огромные крылья, которые смогут меня донести до заморских стран.

Бургомистр улыбнулся.

– А как же ты превратишься в дракона?

Он повернул голову и посмотрел на отца, высокого, статного, исполненного величия. Ему никак не хотелось верить, что тот – такой же обыкновенный человек, как и все другие. И тогда он сказал:

– Ну, я ведь и так дракон, только пока ещё маленький. Дракула. Мне надо лишь вырасти, чтобы стать большим, настоящим драконом. И научиться летать…

Как же весело ему было тогда, как ему не терпелось сменить свой Дом на нарядные княжеские палаты! Но в Тырговиште он то и дело задумывался, а как там Дом, не стало ли ему скучно без них и кто теперь в нём поселился. И особенно он затосковал по Дому, когда стал турецким заложником.

Когда ему пришлось учиться отвечать за себя, за отца, за свою страну. А, значит, за каждый свой шаг, каждый жест, каждый взгляд и за каждое слово.

И детство закончилось.

***

Его мысли прерывает донёсшийся со стороны башни скрип двери. Повернув голову, он обнаруживает под ней средних лет человека с густыми усами и всклокоченными волосами на лысеющей голове. Судя по всему, тот внимательно выслушивает кого-то, оставшегося внутри. Затем довольно громко произносит по-немецки:

– Я думаю, нам не следует решать это без наших коллег. Доброй вам ночи, профессор! – после чего быстрым шагом направляется прямо в его сторону.

Он не двигается с места, только отнимает руку от стены. Более того, он даже почти не сердит на то, что ему помешали. Этот человек слишком интересен ему, чтобы избегать с ним встречи. Он сразу его узнаёт. Это Йозеф Бэкон [8], потомок выходцев из Англии, блестящий врач и страстный краевед. Фасад его дома выходит на главную улицу Верхнего города, но вход в него располагается в переулке — именно в том, в котором сейчас он стоит.

– Добрый вечер, доктор! – окликает он его первым.

– Добрый вечер! – отвечает тот и останавливается, вглядываясь в его лицо. – Вы не из моих пациентов, но мне кажется, что мы прежде встречались.

– Определённо встречались, – подтверждает он. – Ведь вы – доктор Бэкон?

– Да, верно… Погодите-ка, теперь и я вас вспомнил! – радостно оживляется тот. – Когда я был ещё совсем неопытным врачом, мы с вами не раз беседовали на этом же месте. Вы интересуетесь историей Валахии и Владом Цепешем. И у вас звучная румынская фамилия…

– Теодореску.

– Да-да, – кивает доктор Бэкон. – Боярская, как я понимаю… Так как вы поживаете?

– Благодарю, превосходно.

– Несколько лет назад в Шёсбург приезжал чрезвычайно похожий на вас молодой человек с великолепными чёрными волосами. Пылкий юноша, истинный патриот Румынии, должно быть, ваш родственник…

– Это мой сын.

– Так я и думал. Как сложилась его жизнь? Он по-прежнему много ездит по миру?

Он улыбается.

– Вообразите, несмотря на свой патриотизм, невесту себе он нашёл в Британии. Впрочем, судя по всему, девушка действительно редких достоинств.

– Я чрезвычайно рад за вас. Моя историческая родина – страна истинных леди.

– Благодарю вас, доктор. А как ваши профессиональные успехи?

– Смею надеяться, что неплохо. И не только профессиональные. Видите ли, господин Теодореску, я увлёкся делом, которое не может вас не привлечь.

– Но каким же?

– Я собираюсь открыть музей города Шёсбург. Думаю, вы не станете отрицать, что его прошлое чрезвычайно богато.

– Нет, не стану. А где вы готовитесь его разместить?

– Конечно же, в символе города – Часовой башне. Приезжайте в Шёсбург этак через полгода, я буду рад лично ознакомить вас с экспозицией. Пока, увы, не могу – её подготовка требует тщательной, кропотливой работы. Тем более что число будущих экспонатов растёт на глазах – должно быть, вы читали о весьма плодотворных раскопках, проведённых в прошлом году профессором Карлом Серафином.

– К сожалению, я был в это время в другой части Европы и упустил это событие из виду.

– Думаю, что скоро вы сможете увидеть его находки собственными глазами.

Тиски беспокойства окончательно отпускают его. Музей – это лучшее, что можно было бы сделать из Часовой башни.

– А как насчёт особо волнующей меня темы? – спрашивает он.

– Влада Цепеша?

– Да. Будет ли он вами представлен?

– Мы с коллегами ещё размышляем об этом.

Он вспыхивает:

– Но здесь прошло его детство!

Доктор Бэкон вздыхает:

– Не думаю, что это имело для него значение… Господин Теодореску, поймите, Цепешу было не больше пяти, когда его семья вернулась в Валахию. Вряд ли он мог сохранить о Шёсбурге какие-то воспоминания.

– А вы думаете, что этот город возможно забыть?

– Вы полагаете?.. Но дело ещё и в другом. Видите ли, от его пребывания в Шёсбурге практически не осталось свидетельств.

Он снова дотрагивается ладонью до тёплой шершавой стены.

– Этот дом, доктор, и есть его лучший свидетель.

Тот на мгновение задумывается.

– В определённом смысле, вы правы. Только этот человек – слишком большая загадка, а сей каменный очевидец чересчур молчалив.

Он смотрит ему в глаза и, как только может мягко, продолжает:

– Если вы искренне, а не из праздного любопытства захотите понять, что это был за человек, приходите к этому дому. Он всё вам расскажет.

– Вы мистик!

Он качает головой:

– Нет, доктор Бэкон. На свете нет человека, который лучше бы знал реальность, чем я.

18.

Как разительно изменилось время!.. Всего лишь несколько лет назад неделя представлялась ему мигом, теперь же каждый новый день исполнен для него особого смысла. И вот уже хозяин гостиницы замечает ему, что он заметно посвежел и помолодел с момента приезда. В ответ он поясняет, что горный воздух Сигишоары всегда был для него особенно полезен. Хотя, конечно же, дело не в воздухе, а в изобильной прогретой солнцем родной земле и в благотворной силе, исходящей от дорогих стен. Он и сам ощущает, насколько ему стало лучше, хотя за эти семь дней он не выпил ни капли крови. Увы, подобное воздержание не способно помогать ему долго, а, значит, необходимо как можно скорее отправиться дальше в путь. Тем более, что у него имеется ещё одна, безотлагательная, цель.

Он помнит, что этот развязный корреспондент собирался пробыть в Брашове около двух недель, и одна из них уже минула. Он должен как можно скорее выследить его и устранить со всей возможной аккуратностью. Заодно это будет весьма недурная добыча. Никогда, ни разу за все эти четыреста с лишним лет он не отнял жизнь ни у одного достойного соотечественника. Он не может допустить подобного ослабления своего народа.

В этом и состоит та причина, по которой он многие годы проводит в изгнании. Пока его страна находилась под властью турок, он всегда мог найти себе пропитание. Теперь же ему приходится взвешивать каждый свой шаг на румынской земле.

И на земле Трансильвании тоже.

Но сейчас ему предстоит вполне оправданная охота. И при этом случай лишний раз посетить один из любимых своих городов Австро-Венгрии. Ибо для любви не требуется причин, и можно привязаться даже к месту, которое есть все основания ненавидеть. И пусть всё началось с того, что некогда, несмотря на его страстный призыв, жители Брашова не поддержали его в борьбе с турками, а закончилось той встречей с венгерским королём, что вскоре обернулась его арестом. Но он всегда считал ненависть и жажду мести плохими советчиками.

Даже в случае войны. Даже в случае казни.

Особенно в случае казни…

Брашов, старинный, ажурный, с огромными соборами и стаями голубей на площадях, надёжно укрытый высокими, уходящими в самое небо горами, был невыразимо прекрасен.

И если над этим городом и его окрестностями кружит падальщик, то кому, как не ему, сбросить его на землю?

***

Ласковый апрельский вечер. Солнце едва скрылось за горизонтом. Остроносый молодой человек, насвистывая, идёт по предместью, время от времени сверяя номера домов с зажатым в ладони адресом. Затем сворачивает в обсаженный сливами переулок, подходит к одному из маленьких старых домов и стучится в дверь. Через минуту она приоткрывается, и юноша входит внутрь.

И не замечает, что всё это время за ним неотступно следили глаза огромной летучей мыши.

***

Час, другой, третий… Вот уж и полночь. Должно быть, его бывший попутчик увлёкся расспросами… Что ж, он ещё подождёт, здесь, под крышей, вполне удобно. Но вот и он!..

Дверь в переулке издаёт тихий скрип, вертлявый юноша беспечно выходит из дома.

А летучая мышь превращается в человека…

Он делает вид, что просто любуется спящим городом, и американец было проскакивает мимо него, но затем оборачивается, вглядывается в полутьму и с живостью восклицает:

– Полковник!

Он медленно, словно не вполне очнувшись от грёз, переводит на того рассеянный взгляд.

– Полковник, вы меня помните? Трансильвания, почтовая карета и эта, как вы её называете по-румынски… Сигишоара.

– Доброй ночи, мистер корреспондент, – отвечает он с самой любезной улыбкой. – Насколько успешны ваши изыскания в местном фольклоре?

– Сплошные загадки, полковник, – отзывается тот охотно. – Вот, думаю поглядеть замок Дракулы. Наверное, жутковатое место.

– Замок Дракулы?

– Да, замок Бран. Ну, вам-то не знать!

Ему-то не знать…

– Значит, увлеклись героическими легендами?

– Да что же тут героического? Нет, легендами о вампирах.

– Странный выбор.

– Нет, отчего же странный, полковник? Уже третий год вся Европа, вся Америка только об этом и говорят. Книга-сенсация… Конечно, её сюжет вымышлен, но ведь сам герой, вы лучше меня знаете, действительно существовал.

– Простите, не читал.

– Вы многое потеряли. Буквально кровь стынет в жилах… Вот, рекомендую!

Американец достаёт из внутреннего кармана потрёпанную книгу и показывает обложку.

Его глаза впиваются в буквы собственного имени. Уже в который раз.

– Что же, очередная байка про забивание гвоздей в головы турецким послам и обмакивание хлеба в дымящуюся кровь?

– Нет, про то, как Дракула приезжает в Англию через посредство молодого адвоката Джонатана Харкера и губит невинную девушку по имени Люси.

– Как вы сказали?

– Люси… неважно. И затем он пытается погубить ещё жену Харкера, Мину…

– Редкостная чушь!

– Читателям нравится… Так вот, благодаря уму профессора ван Хельсинга Дракулу всё-таки удаётся убить, пронзив его сердце…

– А не наоборот?

– …и отрубив ему голову. – Молодой человек прячет книгу и извлекает блокнот. – Я получил задание собрать для нашей редакции всевозможные сведения о Дракуле из уст его соотечественников, и я уже многое записал, но всё это немного не то.

– Отчего же?

– Люди многое говорят о вампирах, но о самом Дракуле чаще отзываются хорошо, особенно в деревнях. Мол, правитель был суровый, но справедливый, и порядок был при нём, и изобилие. А спрашиваешь, был ли он вампиром, отвечают: «А как же тогда он встречался с Богом, чтобы Тот указал ему могилу загубленного недругами отца?» Ну, крестьяне есть крестьяне, что с них возьмёшь… Вот я и хочу съездить в Бран посмотреть, может, я обнаружу там что-то более подходящее к моему заданию.

Он мягко берёт американца за локоть и подталкивает назад в переулок.

– Значит, вы хотели бы обнаружить нечто сенсационное? – произносит он медленно и смотрит ничего не подозревающему коротышке в глаза.

– Конечно же, – шепчет тот зачарованно.

– Тогда я именно тот, кто вам нужен. Я могу не только рассказать вам о Дракуле, но и кое-что показать. Если только вы сможете записать это.

Он плавно наклоняется к тощей шее и отдёргивает воротник…

Блокнот с лёгким шорохом падает на мостовую.

***

Он снова испытал это почти забытое чувство – не утолённой жажды, не мести, а выполненного долга. Этот коротенький щуплый американец был не просто назойливым любопытным – он готовил очередной нелепый и пошлый рассказ о его стране, в котором Румыния снова предстала бы невежественной и дикой. Он понимал, что злополучная книга уже разлетелась по миру и что за этим журналистом последуют, может быть, сотни других. Даже бессмертный не остановит этот поток.

Но это не значит, что он должен покориться. Пусть меч ему более не положен, он может одолеть недруга и безоружным. Зубами или голыми руками.

К врагу его родины не может быть милосердия. Он бы убил его, даже оставшись человеком.

А он больше, чем человек.

Он поднимает с брусчатки блокнот, расстёгивает пиджак мертвеца и достаёт книгу с тремя словами на обложке: «Брэм Стокер. Дракула».

Затем прячет свои трофеи под одеждой и неспешно уходит.

 

19.

Что безжалостней всего на свете, что ранит всего больнее? Острый меч, калёная стрела? Пламя костра, орудия пыток?

Или же наглая ложь, улыбка предателя? Клевета, которой тем более верят, чем она чудовищней?

Ещё до смерти он привык к наветам. Казалось, что оговорить человека сильней, чем очернили его, невозможно. Но он не подавал вида, что оскорблён, не позволяя себе опуститься до оправданий. Двенадцать лет он и его семья провели в заточении. На пятнадцатый год он вновь вернулся на свой престол.

А два месяца спустя его убили. И клевета продолжила путь свой по миру.

Но даже тогда он был уязвлён меньше. Сейчас же он чувствовал себя облитым до пят нечистотами. Самое сокровенное в его жизни чувство, о котором он прямо так и не сказал даже ей, было объявлено пошлой жаждой власти и крови. А сам он – мерзостью и учеником дьявола.

«Ты сам никогда никого не любил; и никогда никого не полюбишь!»

Что этот писака знает о любви?

«…это лукавое существо живет в тесной близости со всем добрым; в безлюдной же почве, почве без святых воспоминаний для него не существует отдыха».

Что он знает о добре, о святости, о зове родной земли? Той, которая может успокоить навеки – или даровать бессмертие. Как смеет этот бумагомаратель ставить ему в вину лучшие из чувств человеческих?

И от кого он узнал – пусть домыслив и извратив все события и даже перетасовав участников, словно карты в колоде – от кого он узнал те тайные слова, которые в ту ночь связали его и Люси?

«…вы сделались плотью от моей плоти, кровью от моей крови… теперь вы будете являться на мой зов… вы поспешите через моря и земли»…

Но ей заменили кровь, и даже позови он её, она его не услышит.

***

Он с особым волнением открывает блокнот. Среди множества небрежных и часто нелепых  заметок находит записи о себе, и горечь отходит от сердца. Да, речи его земляков наивны и не всегда совпадают с истиной. Но лучше уж эта неправда, чем та, другая.

«Да уж лучше при нём-то жилось, чем сейчас. Сейчас укради богатый и бедный, кого в тюрьму потащат, кого отпустят?.. Вот то-то. А при Дракуле, будь ты хоть самый знатный боярин, виноват – тебя на кол. А если ты честный крестьянин, и пальцем тебя не тронут».

«А что его было бояться? Кто жил трудом и без обмана, тот его уважал. А за кем водились грешки, те и сгубили его. Заслуженной кары страшились».

«Говорят, при Дракуле золотую монету можно было обронить и назавтра найти на том же месте. И жёны не изменяли мужьям. И мужья жёнам».

«Это что! Я от деда слыхал, а тот от своего деда, что мамалыгу тогда варили на молоке, не воде. Потому что молоко было тогда дешевле воды».

Молочные реки, кисельные берега… Нынешние крестьяне вряд ли предпочли бы просяную мамалыгу его времени своей, кукурузной. И решились ли бы они бросить родные дома, отравить колодцы и уйти в непроглядную ночь за своим господарем?

Но читать это было отрадно.

Значит, не всё было напрасно, значит, несмотря ни на что, есть люди, сохранившие о нём добрую память.

Значит, против клеветы всё же есть сила.

***

А угадать виновника оказалось не так уж сложно. Люси, даже разлюбив его, не открыла бы их секреты. Отец её мог, конечно, узнать их, подвергнув её гипнозу, но разве решился бы он бросить хоть малейшую тень на честь своей дочери? Но если при этом сеансе гипноза присутствовал Джонатан Харкер, то он не мог эти слова не запомнить. И затем отомстить…

Но для чего же ему мстить существу, которое он полагает погибшим? Существу, которому он отказывает в обладании душой и любыми светлыми чувствами? И при этом если не опорочить жену, то подло и глубоко её ранить? Нет, это может быть только местью отчаявшегося, уязвлённого, отвергнутого мужчины. Да, именно так.

Но это значит одно – Люси не стала женой Джонатана Харкера. И, может статься, она до сих пор его ждёт. Хотя…

За эти годы она вполне могла встретить ещё одного мужчину. Его Люси, такая молодая, страстная… Она ведь не до конца сознавала его нечеловеческую сущность, не понимала, кто лишил её любимой подруги, она вся растворилась в его очаровании, не думая, не сомневаясь. Для неё их встреча была дивным сном. Так чем же обернулось её пробуждение?

Ненавистью? Отчаянием? Презрением? Желанием позабыть мятежную юность и утешиться в браке, спокойном, надёжном, приличном?

Или оно дало ей новую силу и ясный взгляд? И Люси поняла, наконец, что жить прошлым не так уж «нездорово», как прямодушно выразилась она? Потому что прошлое даёт нам силы вытерпеть самое безжалостное настоящее. Потому что в нём для нас открывается будущее, безграничное и бессмертное.

И тогда, даже если нас повергают во тьму, в нашей памяти всё равно светит солнце.

---

[1]В это время (и до 1918 г.) Трансильвания входила в состав Австро-Венгрии, конкретно, в Королевство Венгрия, поэтому некоторые города носили в этот период немецкие названия: Сигишоа́ра (Sighişoara) – Шёсбург (Schäßburg), по-венгерски Шегешвар (Segesvár), Брашóв (Braşov) – Кронштадт (Kronstadt). 

[2]«Миори́ца» (рум. Mioriţa) – румынская пасторальная баллада, одно из величайших произведений румынского фольклора. Предположительно архаического, дохристианского происхождения, наиболее старые из известных текстов обычно датируют XII– XIII вв. 

[3] Еккл.1:5, оттуда же окончание последнего предложения абзаца.

[4] Сте́фан III Великий (молд. Штефан чел Маре, 1433 —1504) – господарь Молдовы, в 1992 г. причислен к лику святых. Дракуле приходился двоюродным братом по материнской линии.

[5] Карл I (нем. Karl I von Hohenzollern-Siegmaringen, рум. Carol I, 1839 – 1914) — с 1866 г. князь (господарь) Румынии, с 1881 г. первый король Румынии, из немецкого дома Гогенцоллернов-Зигмарингенов. При нём Румыния получила полную независимость от Османской империи (1878). Союзник России в Русско-турецкой войне 1877—1878, главнокомандующий в битве под Плевной.

[6] Piata Mare (нем. Marktplatz), ныне площадь Германна Оберта (Piata Hermann Oberth).

[7] В 1849 г. в сражении под Шегешваром погиб национальный поэт Венгрии Шандор Петёфи (1823 – 1849).

[8] Йозеф Бэкон (Josef Bacon, 1857 – 1941) – врач, много сделавший для развития здравоохранения и улучшения санитарных условий в городе, основатель госпиталя для туберкулезных больных, создатель музея Шёсбурга (Сигишоары). Жил на strada Scolii (нем. Schulgasse), 9.