Возвращение героя

Рукопись одного некогда молодого человека

1

«14 апреля 1927 года,

Нью-Йорк.

Дорогой Филипп!

Не буду лукавить, говоря, что твоё письмо чрезвычайно обрадовало меня. Нет, оно внушило мне тревогу, но и растрогало меня, в то же время. Ведь современные молодые люди, как правило, не утруждают себя выяснением мнения своих пожилых родителей, твоя же просьба о благословении… Как я могу отказать тебе в нём! Я, который сам пытался устроить свою судьбу вопреки предостережениям старшего брата и доводам собственного рассудка!.. Нет, я ни о чём не жалею, ибо благодаря тому трагическому повороту в моей, признаюсь откровенно, достаточно заурядной жизни, я стал тем, кем являюсь теперь. Увы, все мои старания не смогли превратить меня в гения, но, по крайней мере, принесли пользу не абстрактному человечеству, а целому ряду вполне конкретных людей. Да и сейчас, выступая перед коллегами и студентами здесь, в Америке, и видя их горящие жаждой знаний глаза, я успокаиваю себя мыслью о том, что жизнь моя прожита не напрасно… Но я отвлекаюсь. Вместо того чтобы ответить на столь остро волнующие тебя вопросы, упиваюсь рассуждениями о собственной значимости. Надеюсь, ты простишь старика отца, который вопреки естественному желанию греть кости у камина в фамильном замке, закутавшись в плед, и предаваться воспоминаниям о безвозвратно ушедшей юности, вот уже полгода мотается с лекциями по этой кичливой и беспокойной стране. Впрочем, воспоминаниям я сейчас и собираюсь предаваться, тем более что ты сам просишь меня об этом.

Но сперва о том, что так меня тревожит. Нет, я никоим образом не считаю Эрику недостойной тебя. Правда, я уже достаточно давно её не видел, но в детстве и отрочестве она производила на меня впечатление отзывчивого, рассудительного и чрезвычайно миловидного создания, так напоминавшего мне её бабушку в этом возрасте, и, судя по присланному тобой снимку, время только усилило это сходство. Что же до её происхождения… Не мне требовать высокого происхождения от твоей невесты. Её стремление продолжить карьеру актрисы кино тоже не вызывает моих опасений, так как я даже не сомневаюсь в том, что она сможет устоять перед всеми соблазнами этой профессии. Нет, как ты понимаешь, меня беспокоит другое. Я не поклонник евгеники, но всё же дурная наследственность, носительницей которой она, несомненно, является, вполне может проявиться в твоих детях, Филипп. И это гораздо более серьёзная опасность, чем это кажется сейчас твоему влюблённому сердцу. Не знаю, известно ли тебе, что у твоей невесты некогда был старший брат, наречённый Густавом в честь своего прадеда-скрипача и являвшийся точной копией того человека, о котором ты так подробно расспрашиваешь в письме. К несчастью (или к счастью, кто знает?), мальчик унаследовал лишь внешность, но не крепость организма своего деда и умер в восьмилетнем возрасте, почти не успев познать жестокость этого мира. Зато ему посчастливилось узнать и терпеливую любовь родителей, и совершенно безумное обожание бабушки, для которой его смерть стала ещё большим горем, нежели рождение. Дай Бог и тебе достаточно душевных сил, если тебя постигнет такое же испытание, но дай Бог, чтобы ты никогда не столкнулся с подобным несчастьем!

Впрочем, что я могу поделать? Если я не дам тебе благословения, ты ведь всё равно поступишь согласно велению сердца, не так ли?.. Как мне сказал однажды твой будущий тесть, если бы каждый руководствовался только здравым смыслом, то ни одно открытие не было бы сделано, ни один шедевр не создан, и, уж конечно, большинство людей просто не появилось на свет. А потому желаю вам с Эрикой любви и согласия, ибо, пожалуй, есть некая справедливость в том, что хотя бы внучка Кристины Даэ будет носить фамилию де Шаньи.

 Я понимаю, Филипп, что тебя могут смутить мои последние слова. Конечно же, тебе хотелось бы, чтобы единственной любовью моей жизни была твоя мать. Да, мы прожили с нею почти двадцать лет, и до самой её кончины я питал к ней нежность и глубочайшее уважение, и, не будь в моей жизни Кристины, я, наверно, искренне полагал бы, что это и есть любовь. Но сердце моё принадлежало и принадлежит другой, той, которая, даже овдовев, не согласилась разделить со мной свою судьбу. И если ты, мой сын, и в самом деле хочешь правды, то тебе придётся с этим смириться. А иначе тебе не стоит читать дальше это письмо, да и мне не имеет смысла его писать.

А теперь начну отвечать на твои вопросы. Ты спрашиваешь меня, каким человеком был Эрик, и каково сейчас моё отношение к нему. Первый вопрос для меня достаточно сложен, ибо, с одной стороны, как ты понимаешь, мне невозможно быть беспристрастным, с другой же, трудность заключается в том, что я слишком мало знал его. Те обстоятельства его жизни, которые вызывают наибольший твой интерес, открылись мне лишь после его смерти, причём многие из них не сразу, а уже во время наших бесед с господином Леру, собиравшим материал для будущего «Призрака Оперы». Впрочем, я полагаю, что даже Перс и Кристина не представляли себе всех граней личности, так как, по мере знакомства с ним (и это не только моё впечатление), его образ не упрощался, а, напротив, двоился, троился – почти как в той зеркальной комнате, с той лишь разницей, что каждое отражение совершенно не походило на предыдущие. Другими словами, каким был Эрик, знает только Бог.

Однако, даже когда я узнал о существовании светлых сторон этого создания, то всё равно ещё долгое время не мог одолеть своей ненависти к нему. Сначала я считал его коварнейшим из злодеев, а его музыкальный гений казался мне лишь одной из уловок, лишившей меня моей Кристины. Но могу ли я думать так же теперь – теперь, после этой кровавой бойни? После сотен тысяч никому не нужных смертей, после миллионов молодых людей, искалеченных физически и душевно, после разрушенных городов, истерзанных стран… Россия, Россия! Не мировая ли война ускорила её гибель?.. Прости, что отвлекаюсь, Филипп, но мне не забыть казни моего глубоко уважаемого коллеги, с которым я некогда имел честь состоять в переписке, блестящего гидролога и адмирала Александра Колчака. Сколь невосполнимая потеря для науки!.. А сколько ещё таких судеб! Что перед этим потоком убийств преступления Эрика? И разве в сравнении с ведущими политиками Европы можем мы назвать его злодеем? (И может ли испугаться внешности Эрика даже самый юный солдат, вернувшийся с этой «невиданной живодёрни», как пишет Барбюс?)

Следующий вопрос, который волнует тебя: насколько далеки от истины роман Гастона Леру и сенсационный фильм с Лоном Чейни. Начну с последнего. Да, он отличается от реальных событий почти так же, как романы Дюма-отца от подлинной истории Франции, однако, несколько сходных моментов в нём всё же присутствует. (Впрочем, герой-любовник из этой кинокартины совершенно мне неприятен, и мне невыносима мысль о том, что я, к сожалению, являюсь его прототипом). «Человек с тысячью лиц», как всегда, великолепен, изобретательность его грима выше всяких похвал, но он лишь слегка напомнил мне своего героя. У Эрика не было таких огромных глазищ, да и нос мистера Чейни, при всех его ухищрениях, всё-таки остаётся носом, когда в реальности имело место почти полное его отсутствие; не говоря уже о том, что Эрик был, по крайней мере, вдвое худее. Но главное, что вызвало моё возмущение – это финал сего кинопроизведения. Какую обиду не таил бы я в сердце на Эрика, но ни при каких обстоятельствах не пожелал бы ему такого конца! Кстати, мне сообщили, что первоначальная развязка фильма соответствовала книжной, однако на предварительном показе её объявили неправдоподобной и потребовали перенять, уничтожить!.. Пожалуй, если бы кто-то из тех, кто знает всю правду, попытался бы поведать её миру, его немедленно отправили бы в сумасшедший дом. Увы, современное человечество, обезображенное войной, жаждет крови и хочет видеть в «Призраке Оперы» историю о маньяке-чудовище и неотвратимом возмездии, а не притчу о любви и прощении, которой, в сущности, и является книга Леру.

Именно этими соображениями и руководствовались мы (так как писатель пообещал нам не вносить никаких существенных изменений в сюжет без нашего на то разрешения), когда согласились оборвать историю Эрика на его встрече с Персом. (На самом деле, как тебе известно, умер он семнадцать лет спустя). У этого выбора, впрочем, была и ещё причина. Господин Леру полагал, что трагический исход столь яркого героя глубже проникнет в души читателей, и испытанное ими потрясение откроет их сердца для милосердия. Однако, его надежды не оправдались. Возможно, когда-нибудь и появится на свет поколение, способное разглядеть хотя бы половину того, что заложено в этой книге, пока же я прошу тебя нигде и никогда не раскрывать того, что мы имеем к ней отношение. И это письмо ты также должен хранить в тайне до лучших времён – пока не смягчатся нравы читающей публики.

Теперь об истинности описанного в романе. Уверяю тебя, сын, что господин Леру подошёл к этой достаточно болезненной для всех её участников истории с редкой деликатностью, которая, в конце концов, вынудила сдаться и меня. (А ведь мне совсем не улыбалось быть изображённым в виде желторотого дурачка, впрочем, вероятно, я тогда и в самом деле был таким). Кроме того, я не мог не уступить уговором Кристины, желавшей хотя бы в таком виде сохранить память о покойном супруге. В итоге, в конце 1908 года начались многочасовые беседы с писателем, который встречался с нами то поодиночке, то со всеми вместе (я имею в виду основных участников тех событий, то есть меня, Кристину и Перса, как Леру работал с остальными, мне неизвестно). Только тогда передо мной приоткрылась завеса тайны Призрака Оперы: биография Эрика, его роль в строительстве театра, шантаж директоров, пятая ложа – до той поры я ничего об этом не знал. Результатом наших вполне откровенных признаний стала подлинность всех событий романа, за исключением четырёх фактов: Перс больше не видел Эрика, в газете «Эпок» появилось объявление о его смерти, Рауль, Кристина и мадам Валериус исчезли, найденный в подземельях театра скелет принадлежит Эрику. «Чей же это был скелет?» – спросишь ты. Увы, Филипп, мне нечего тебе ответить, однако, если мы все человеческие останки с обручальными кольцами начнём приписывать Призраку, то забредём чересчур далеко по дороге абсурда. Возможно, это была ещё одна его жертва, но никак не он сам, ибо похоронен был он, «как все люди», на кладбище, а именно, на кладбище в Перросе.

Однако, главное в книге – не что, а как в ней описано. И вот тут талант господина Леру превратил обычное журналистское расследование в шедевр неоромантизма (пусть и не получивший должного признания у наших с тобой соотечественников), к тому же щедро приправленный заразительным юмором. (Нам-то, в отличие от читателей, было совсем не до смеха!) Получившийся текст вышел настолько ярким, что мне порой кажется, что события моей юности были именно такими, как в романе, а не такими, какими запомнил их я.

И последнее, но всё же важное отличие. Оно в именах. По настоятельной нашей просьбе, просьбе всех троих, господин Леру заменил все имена и фамилии в романе, оставив неизменными одни лишь прозвища – Эрик и Перс. Таким образом, утверждение о том, что о Кристине Даэ никто с тех пор не слышал, вполне правдиво, более того, никто о ней не слышал ипрежде, ибо певицы с таким именем вовсе не существовало. Подлинные же имена мы упоминать не будем, ведь моя рукопись может случайно попасть в чужие руки. (Теперь, я надеюсь, мой дорогой, ты понял, почему в письме я обращаюсь к тебе иначе, чем на конверте, и не думаешь больше, что твой старик отец впал в детство, позабыв, как зовут его единственное дитя). Поэтому, сын, пусть в этих записках я останусь Раулем, бабушка твоей невесты – Кристиной, тебя же я и дальше буду называть Филиппом, поскольку такое им дано в романе моему брату, в честь которого я и нарёк тебя.

К сожалению, на этом мне приходится прерваться, так как завтра утром мне предстоит выступить с докладом на конференции, посвящённой пятнадцатилетию гибели «Титаника», а я ещё не подобрал к нему иллюстративный материал.

Надеюсь продолжить своё письмо послезавтра».

2

«16 апреля 1927 года,

поезд Нью-Йорк – Чикаго.

Филипп, какая потеря! Ты, конечно, уже знаешь, что вчера скончался Гастон Леру. Такой яркий, смелый, искромётно талантливый человек! Можно ли считать утешением то, что накануне его смерти я написал о нём несколько тёплых слов? И, заметь, он был моложе меня, вся его блистательная карьера прошла на моих глазах. Возможно, и мой час близок, а я ещё не успел завершить всё возложенное на меня в этом мире. И это не мои исследования – я оставил достаточно учеников, и не моя семья – ты, мой сын, крепко стоишь на ногах, и твоя профессия – пластическая хирургия – пусть и не типичная для нашей семьи, вызывает у меня лишь уважение (может быть, ты поможешь кому-то из таких, как Эрик). Нет, это – мои воспоминания, моё собственное слово о том незаурядном человеке, которому я так недопустимо долго был врагом. Сколько можно сжигать свою душу обидой, твердя себе, что он украл моё счастье – Эрик умер почти тридцать лет назад!

Итак, сын, я положил не ограничиваться точными ответами на твои вопросы, тем более, что на некоторые из них я затрудняюсь ответить. В частности, на такой: «Пусть Эрик совершал политические убийства под угрозой смерти, но не должен ли он был пренебречь опасностью и погибнуть, или бежать, или, на худой конец, покончить с собой, но не принимать участие в приумножении зла?» Ещё сложнее для меня его продолжение: «Если мы оправдываем Эрика, – пишешь ты, – то не придётся ли нам в этом случае признать, что ни один палач, ни один политик или военачальник, посылающий массы людей на смерть, кроме глав государств, не виновен в своих преступлениях – он действовал согласно приказу?» Но, Филипп, я исследователь океанских течений и айсбергов, а не человеческих душ! С такими вопросами тебе следует обращаться к людям, подобным покойному графу Толстому. Мне же остаётся описать мои встречи с этим человеком так, как я их запомнил (ни в коей мере не пытаясь соперничать с господином Леру), а уж ты сам делай выводы. О тех же событиях, коим я не был свидетелем, тебе лучше расспросить Кристину или её сына… Кстати, о Кристиане. В моём багаже, среди путевых дневников завалялась рукопись, в которой он, ещё юношей, пытался изложить события своего детства – да так и не кончил. Приложу-ка я её к своим заметкам, а вместе с ней отправлю тебе копию статьи о моём возвращении в Париж, заменив в ней своё имя, фамилию репортёра и выходные данные – на всякий случай. Надеюсь, всё это тебе пригодится.

Решено, по приезде в Чикаго я сразу же позвоню тебе из отеля и сообщу о своём благословении, так как письмо моё далеко от завершения, а разбивать его на части мне не хочется. Полагаю, в этом городе я смогу найти время его продолжить».

Глава 3