Когда нам в школе рассказывали про войну, мне казалось, что те, кто уходил на фронт со школьной скамьи, были совсем взрослыми, сильными и бесстрашными людьми. И лишь несколько лет назад я поняла, что это были дети, совсем мальчики, которым я теперь почти годилась бы в матери.
Виктор Астафьев по окончании ФЗО получил бронь как железнодорожный служащий, но ушёл на фронт добровольцем, потерял на войне почти всё здоровье, а после войны – последние его остатки, пытаясь докричаться до людей, рассказать им правду о войне. Это он считал делом своей жизни.
Ниже – сокращённый текст одного из последних его произведений – затеси “Мелодия Чайковского”.
“МЕЛОДИЯ ЧАЙ
Почти неделю тянули ветры над землей Центральной Украины, стелило полог мокрого снега. Промокло все, промокли все. В окопах, на огневых позициях, даже в солдатских ячейках и ровиках чавкает под обувью, ботинки вязнут в грязи, сознание вязнет и тускнеет в пространстве, заполненном зябкой, беспросветной мглой.
Я сижу на телефоне, две трубки виснут у меня по ушам на петлях, сделанных из бинта. Подвески мокры, телефонные трубки липнут к рукам, то и дело прочищаю клапан рукавом мокрой шинели, в мембране отсыревает порошок, его заедает, он не входит в гнездышко телефонной пазухи.
У меня прохудились ботинки, подошва на одном вовсе отстала. Я подвязал ее телефонным проводом. Ноги стынут, а когда стынут ноги, стынет все, весь ты насквозь смят, раздавлен, повержен холодом.
Меня бьет кашель, течет из носа, рукавом грязной шинели я растер под носом верхнюю губу до ожога. Усов у меня еще нет, еще не растут, палит, будто перцем, подносье и нос. Меня знобит, чувствую температуру, матерюсь по телефону с дежурными на батареях.
Пришел командир дивизиона, послушал, поморщился, посмотрел на мои обутки, влипшие в грязь ячейки, что вкопана в бок траншеи.
– Чего ж обувь-то не починишь?
– Некогда. И дратва не держится. Сопрела основа, подметки кожимитовые растащились и растрепались.
– Ну надо ж как-то выходить из положения…
Он уже звонил в тыл, ругался, просил хотя бы несколько пар обуви. Отказали. Скоро переобмундирование, сказали, выдадут всем и все новое.
– Как-то надо выходить из положения… – повторяет дивизионный в пространство, как бы и не мне вовсе, но так, чтобы я слышал и разумел, что к чему.
“Выходить из положения” – значит снимать обувь с мертвых. Преодолевая страх и
отвращение, я уже проделал это, снял поношенные кирзовые сапоги с какого-то бедолаги лейтенанта, полегшего со взводом на склоне ничем не приметного холма с выгоревшей сивой травой. И хотя портянки я намотал и засунул в сапоги свои, моими ногами согретые, у меня сразу же начали стынуть ноги. Стыли они как-то отдаленно, словно бы отделены были от меня какой-то мною доселе не изведанной, но ясно ощутимой всем моим существом, молчаливой, хладной истомой. Мне показалось, помстилось, что это и есть земляной холод, его всепроникающее, неслышное, обволакивающее дыхание.
Я поскорее сменял те сапоги на ботинки. Они были уже крепко проношены, их
полукирзовые-полупарусиновые “щеки” прорезало шнурками, пузырями раздувшиеся
переда из свиной кожи не держали сырости, и вот словно бы пережженные, из пробки сделанные кожимитовые подметки изломались.
Иду на врага почти босиком по вязкой украинской грязи, и я не один, много нас таких идет, топает, тащится по позднеосенним хлябям вперед, на запад. В одном освобожденном нами селе вослед нам вздохнула женщина: “Боже! Боже, опять пленных ведут”…
…Что же это такое? Неужели ко всему этому можно привыкнуть? Можно. Но нужно ли?
Ах, как зябнут ноги! Трясет, мелко трясет всего, и под шинелью, под гимнастеркой и бельем тело покрывается влагой. Поднимается температура, хоть бы заболеть и… Резко зазуммерил телефон, я нажал прилипающий к пальцам клапан и сказал:
– Ну какого кому надо?
А в ответ бодрый, звонкий голос, словно у пионера, рапортующего об окончании
патриотической работы:
– Привет, красноярский идиот!
Павлуша…
…- Ну как жизнь молодая протекает?
– Жизнь-то? Молодая-то? – Я втянул носом мокро и, чуть не заскулив по-собачьи,
вылаял: – А дубнуло бы поскорее, вот бы хорошо было…
…- Да ты че? – почти возмущенно кричит Павлуша. – Нам по девятнадцать лет, нам еще жить да жить, елки-моталки…
– Вот и живи, раз охота.
Павлуша обезоруженно и обескураженно умолк. Иногда ему удавалось справиться со мной, на путь истинный меня наставить, довоспитать, но сейчас он бессилен, совсем бессилен и далеко от меня, за этой непроглядной пеленой, полого и низко плывущей над землей.
– Слушай! – кричит Павлуша. – Вот слушай!
И я вдруг слышу музыку, с другого света, с другой планеты, с другого неба плывущую, прекрасную музыку, торжественную, разуму недоступную, поющую о другой какой-то жизни, мне неведомой, пробуждающейся под ясным небом, под светлыми звездами.
Павлуша включил рацию, нажал на клапан телефона, дает мне послушать то удаляющуюся, то наплывающую на меня музыку. Я хочу спросить, откуда, чья эта музыка, но лицо мое грязное, шершавое от стыни заливают такие потоки слез, что я не успеваю их, затекающие в рот, соленые и горькие, проглатывать, и они текут, рушатся на шинель, глухо застегнутую на моей груди. На время куда-то пропал кашель, лишь, как на немазаных шестернях, скрипит, рвется дыхание в груди.
“Кто украл мое детство? Кто съел мою юность? Кто гробит и гложет мою молодость?” – захлебываясь слезами, спрашиваю я, неведомо к кому обращаясь. Мне жалко себя, своей жизни, а это уже пробуждение. Где-то ж она есть? Где-то ж она вот звучит? Где-то ж она живет? И значит, вместе с нею живут прекрасные люди прекрасной жизнью.
А музыку Павлуша нашел, нащупал для меня в пространстве, и он не знал, какую, чью, и я тогда тоже не знал, откуда, чья она?
Чайковского Петра Ильича была та музыка, впоследствии узнал я, финал первого действия “Лебединого озера”. Приобретя пластинку, я заезжу до дыр то место, где про воскресение, про другой, прекрасный мир, светлым сиянием спускающийся с небес над родной землей, над всеми нами, все вытерпевшими и перестрадавшими.
30 марта 2000.
Больница”.
Просмотров: 172
