В субботу исполнилось 3 недели, как ушла от меня моя мамочка, мой цветочек, мой лучший и, возможно, единственный настоящий друг. Ушла в заснеженный сказочный лес, высоко на горе, над всем нашим городом …
Многие говорят, что не хотели бы умереть зимой. Но мама любила зиму, любила валяться в снегу, ходить на лыжах. И ушла она, и хоронили её в такие же морозные солнечные дни, как тот, в который умер папа и в который мы с ним прощались. И даже полгода ей будет как раз в день его рождения.

Можно сказать, что мама умерла от онкологии. Но только на самом деле она умерла от тоски: по папе, да и по многим другим умершим, о которых она постоянно думала и говорила в последние годы; сначала предыдущим поколениям, позже ровесникам, а потом и любимым ученикам. Смерть нашего близкого друга в августе, вскоре после моего возвращения из поездки, стала последней каплей, после которой мамина тоска стала сильней её жажды жизни. А впрочем, ведь раньше рак так и называли – «вдовья болезнь»…

Ещё до того, как я поняла, что она серьёзно больна, я начала физически чувствовать, как она уходит от меня, находится совсем рядом и одновременно не со мной. Уходит не потому, что болезнь оказалась сильнее её, а потому что сама так захотела. За несколько недель до того коллега утешала меня рассуждением о том, что наступает время, когда мы сами становимся родителями для своих мам и пап. И я тогда с готовностью ухватилась за эту мысль, но сейчас она мне кажется очень наивной. Мы только думаем, что старики впадают в детство, теряют память, делаются беспомощными, как младенцы – на самом деле их беспомощность только физическая, а внутренне они часто намного сильнее нас и не просто готовятся, а как раньше говорили, приуготовляются к смерти, и им абсолютно неважно теперь, что они ели пять минут назад, какой сейчас месяц и даже приходил ли врач. Мама скрывала свою болезнь от всех, даже от меня, насколько могла – наверно, не только потому, что берегла, но и потому, что то, что она видела, к чему готовилась, было слишком огромно, чтобы об этом возможно рассказать другому. Есть же фраза «Каждый умирает в одиночку». Я уже видела смерть, я была с мамой и всё же не сознавала, что происходит, и лишь несколько дней спустя поняла, когда именно и как она умерла.

И ещё мне всё время вспоминается одна фраза – название одной из моих любимых пьес «Деревья умирают стоя». Это как раз про неё. Мама была, наверно, самым гордым человеком из всех, кого я знала. Даже сказать врачу, что её что-то беспокоит, она воспринимала как унижение. Последним её словом было «Ничего» – в ответ на расспросы бригады скорой помощи, что у неё болит. Когда-то она сказала своей матери, тоже умирающей от рака (и потом не могла простить себя за эти слова): «Ты достойно прожила жизнь, должна достойно и смерть принять». И теперь я понимаю, что она не случайно призналась мне в этом – она и сама пыталась вести себя в эти последние дни в соответствии с собственными словами. Наверно, поэтому таким удивительным было и её преображение. Я похоронила уже многих: родных, коллег, первую учительницу, классного и научного руководителя, некоторых сверстников. Папа умер на моих глазах, и хоронили мы его из дома, сами обмывали и одевали, но ещё ни разу я не видела ничего подобного.

«Какая красивая женщина!» – говорили между собой двое пришедших в ритуальный зал раньше нас, так и не поняв до нашего появления, что перед ними лежала именно та, с кем они пришли прощаться – а ведь одна из них знала маму больше полувека. Хотя я и сама узнала маму только по одежде. Она, безусловно, была красивой женщиной, но тому прижизненному облику было далеко до посмертного.

Говорят, что мёртвое тело – лишь оболочка, и даже склоняется это слово как неодушевлённое существительное. Но у меня было чувство, что то, что лежит передо мной – больше, чем человек. Но тогда я ещё не в состоянии была осмыслить и подобрать слова, кто это была: королева, царица? Единственное, что я уловила сразу – на кого она стала похожа. Это лицо не было лицом моей мамы, но оно не было и чужим. Я не могла помнить его, но знала по фотографиям. Это было лицо моей бабушки, которую мама считала самой красивой женщиной в мире и очень жалела, что я была слишком мала, чтобы сохранить её в памяти. И вот теперь, в смерти, она показала мне бабушку и напомнила о ней всем, кто знал её.

Её черты стали настолько утончёнными, а лицо выражало знание такой недоступной мне тайны и не просто достоинство, а почти торжествующую гордость: я выдержала, я смогла! – что я сначала даже оробела: о ней ли я думала, как о зависящем от меня существе, её ли называла цветочком и заинькой? Да и вообще, неужели я родилась от этого создания, прекрасного и неприступного, как звезда? Как можно к ней теперь подойти, поцеловать, как-то потревожить её покой? Нет, конечно, потом я и её целовала, и шептала ей, что всё будет хорошо и больше не будет больно – но это я говорила не ей, а той маме, которую знала раньше. Лежавшее передо мной величественное существо не нуждалось ни в чьих утешениях. Даже в моих.

На следующий вечер, когда уехали родственники, и я смогла вновь остаться одна, мне остро захотелось взять в руки портрет. Но мамин мы увезли на кладбище, а новый я не успела ещё отпечатать. И я взяла в руки рамку с фото Аяки Нао, игравшей Смерть, и стала расхаживать взад и вперёд, вглядываясь в её глаза и почему-то думая о ней, как о чём-то неотделимым от мамы. И вдруг все детали, которые я не то чтобы не замечала или не помнила, но которые не успела до того неспешно осмыслить, стали складываться в моём сознании в такую ясную картину, как будто женщина на фотографии вслух стала рассказывать мне о маме. И мне стали понятны не только мамины слова и поступки последних месяцев, но и действия врачей. Всё было не так, совсем не так, как я думала. И ещё я поняла, кем же она показалась мне накануне. Вестница из другого мира. Божественное существо. Это сама Смерть лежала передо мной.

А позже мне подумалось, что из всех просмотренных мной версий «Элизабет» всё же Такарадзука оказалась ближе к истине. Смерть – это не когда тебя бросают к ногам. И не когда помещают в гроб. И не когда тебя уводят в средневековый домик, а потом торжествующе машут, словно брачной простынёй, твоей сорочкой. Смерть – это когда возносятся вместе вверх. Только вверх.

Музыка из спектаклей Такарадзуки и звучала на нашем прощании. Мама сама этого захотела, посмотрев (в день моего рождения) «Розу Версаля» с Оурой. «Образ любви» – это про неё с папой. И песня из «Самоубийства влюблённых» тоже.

Раньше я не раз задумывалась, а какая же она, моя Смерть. Потому что Аяки Нао – это Смерть для Луиджи – а Луиджи, всё-таки, не совсем я. А теперь мне кажется, что я увижу свою маму – такую же неприступно строгую, с чёрным кружевным шарфом на ослепительно сверкающих белоснежных волосах.

А маму… Маму, наверно, встретила там моя бабушка…

Мама, ты учила меня, как жить, и научила, как умирать.

Мамочка, я буду очень-очень стараться!

Просмотров: 102