Драконёнок

(главы 1-7)

 

Если бы исторический Влад Цепеш действительно стал вампиром… Каким бы он был? Как действовал, каким видел окружающий мир и себя в нём? Самостояние личности, которую ничто не может сломить, жизнелюбивой и страстно преданной родной земле.

Основа: фильм «Дракула» 1979 г. с Фрэнком Ланджеллой, биография Влада III Дракулы (Цепеша).

Примечание: сюжет фильма и отношения между героями существенно отличаются от того, что мы видим в романе Б. Стокера, не говоря уже об образе самого Дракулы.

Дисклеймер: киногерои принадлежат Б. Стокеру, Ф. Ланджелле и создателям этого чудного фильма. А реальный герой принадлежит истории.

 

Даже в могиле не всё потеряно. Иначе не существует бессмертия.

Э. А. По. «Колодец и маятник».

Часть 1. Исцеление

 

1.

И вновь ему снился всё тот же сон. Он просыпается на просторной кровати от весёлого солнечного луча, проникшего в его комнату в щель между ставнями. Луч ласково щекочет его по лицу и произносит грудным женским голосом с шутливым упрёком:

– Вставай, сынок. Ты так проспишь всё Царство Небесное.

И тотчас же вместе с ним оживают звуки: воркование голубей, шум голосов, цокот копыт, плач скрипки и флейты, задорный смех брата. И звон металла – Мирча, как всегда, поднялся раньше него, чтобы ещё до завтрака сразиться на мечах со своим наставником. Как же он мог пропустить такое!

Он спрыгивает с постели, заскакивает на сундук и рывком распахивает тяжёлые ставни… И в лицо ему мощно бьёт поток света – жестоко, немилосердно, точно пламя геенны пролилось на него – и он до хруста сжимает зубы, чтобы удержать не крик, а какой-то звериный рык. Не потому, что всю его обнажённую плоть словно бы обожгло калёным железом. А потому, что вновь забылся и поверил. В то, что он не умер. В то, что он не проклят. В то, что и для него светит солнце.

 

2.

 Он никогда не мог постичь до конца, отчего этот сон вызывал в нём не только скорбь и гнев, но и радость. Может быть, оттого, что хотя бы минуту он снова был жив, он был невредим, и он был свободен, и он был… ребёнком. Совсем маленьким мальчиком, ещё не державшим в руках воинского оружия, а лишь деревянную сабельку, и повелевавшим не ратями, а полудюжиной оловянных солдатиков – но уже умевшим держаться в седле и молча проглатывать слёзы обиды и боли. Мальчики не плачут. Мальчики не жалуются. Особенно, если этих мальчиков зовут сыновьями Дракона…

Так вновь, просыпаясь, вспомнил он своё прозвище – прозвище, которое с детства любил больше имени, данного ему при крещении. Сын Дракона. Драконёнок. Дракула.

*** 

Он уже и не помнил, когда впервые услышал его. Кажется, оно звучало за его спиной всегда. Только сначала его произносили без страха. Проезжал ли он в открытой карете или скакал верхом бок о бок с отцом, или просто проходил мимо воинов или слуг, он всегда улавливал за собой почтительный шёпот:

– Два Влада… Дракул и Дракула…

Для него, едва начавшего познавать этот мир, все слова и вещи были ещё живыми, как люди. Он с восхищением гладил вышитый матушкой символ отцовского Ордена – дракона с крестом на спине, пожирающего полумесяц – и засыпал её вопросами:

– Отца называют Драконом. Он взаправдашний дракон?.. А где его крылья?.. Он тоже может летать?.. А он умеет изрыгать пламя?

 Матушка с улыбкой отвечала, что его отец – человек, а Драконом его называют оттого, что он сильный и смелый. И что ему не нужны крылья, ибо он самый ловкий наездник в Валахии и легко обгонит на коне любого дракона. И пламя пускать ему не нужно – он всех врагов в один миг изрубит мечами.

– А я смогу обернуться драконом и летать в небе?

– Нет, если только во сне, сынок. Но ты можешь вырасти и стать храбрым воином, как твой отец.

– И как Фэт-Фрумос?

– И как Фэт-Фрумос.

Он задумывался, вспоминая любимую сказку, и задавал такой простой вопрос:

– Матушка, а ведь Фэт-Фрумос бился со змеем-драконом. Тот дракон был плохой?..

Взрослея, мы перестаём верить в сказки. А зря. Потому что иногда они становятся явью. Он вырос-таки в молодца Фэт-Фрумоса, и стал ещё лучшим наездником, чем отец, и истребил целые армии недругов. И даже отыскал свою Иляну-Косынзяну… Но только не смог увезти её из заморской страны. Ибо к этому времени сам уже превратился в дракона. Правда, пламя изрыгать он так и не научился. Летучим мышам этого не дано.

Зато они умеют летать.

***

 Прозвание это носили шестеро в его роду. Но только к нему оно приросло навечно. Даже родные, изменяя это слово на все лады, называли его Дракулой чаще, чем Владом.

– Ну, иди, попробуй одолеть меня, драконёнок! – поддразнивал его старший брат.

– Отличный удар, драконыш, – одобрял отец.

– Храбрый ты наш дракончик! – трепала его кудрявые волосы матушка.

Но ведь Мирча-то был старшим сыном Дракона. И был ещё ловчее, сильней и храбрее. Наследник своего отца. Почему же Дракулой чаще звали его? Может быть, потому, что Мирча меньше думал о невозможном. Брат не мечтал победить в разы превосходящую его армию. Брат не пытался за пару лет искоренить на своей земле междоусобицы, воровство и прелюбодеяния. Брат не грезил о полётах над землёй.

А он не только дерзнул – он сумел. Да, через кровь и страх. Но всё-таки у него получилось. Сначала он одолел внутренних врагов своих, потом – иноземных. Пережил навет и пленение, но с прежним рвением вернулся и продолжил дело своё. А потом его подло, внезапно убили. А он и с этим не смирился и одолел саму смерть.

Что же сетовать, что победа досталась жестокой ценой?

***

 А жили они все в доме богатом, но уютном, без излишней пышности, с вещами добротными, которые любишь брать в руки и которые не боишься разбить. С могучими стенами и небольшими окнами. Обычный трёхэтажный дом на самой обыкновенной Кузнечной улице, возле ратуши. В таком маленьком и таком прекрасном городе, вознёсшемся на холме к лучезарному небу. Посреди безбрежного моря лесов, наплывавшего на город волнами горных хребтов, словно укутанных в зелёные каракулевые шубы – моря с островами золотых полей и крохотных деревушек с яблоневыми садами. Они до сих пор тревожили его память, эти тенистые сады с аистовыми гнёздами на крышах и краснощёкими яблоками, висевшими у самой земли. И он до сих пор ждал его, этот город, переживший землетрясения и сражения, своих и иноземных правителей, но оставшийся почти неизменным. Одна из немногих опор его. Город детства. Отчизна. Его Сигишоара.

До своей гибели он не так крепко любил Трансильванию, как Валахию, и ближе родного города ему был Тырговиште. И лишь в его посмертных скитаниях, на чужбине, Сигишоара затмила в его памяти все. И он не раз возвращался к ней. Но уже не мог полюбоваться ею днём, во всей красоте. Только ночью. Или же в сумерках.

«Слушайте же все и разумейте,

Знайте – так Господь повелевает:

Кто на небе был хоть раз до смерти,

Мёртв, туда не сразу попадает!»[1]

Так сказал один чужестранный поэт. В его жизни всё же был земной рай. Он был на небесах – там, в своей Сигишоаре.

***

 Солнечные, далёкие дни… Все были живы, все были здоровы, все были рядом с ним: и строгий, с такими надёжными и сильными руками отец, и неугомонный, бесстрашный брат Мирча, и матушка, самая добрая и любящая на свете, с чудесным, сказочным именем Василика. Были, были, были…

Может, и не кара вовсе то, что случилось с ним, может, он оставлен на земле именно затем, чтобы дожить за них их рано оборвавшиеся жизни. За матушку, не проводившую на первый турнир своих сыновей. За отца, зарубленного боярами. За Мирчу, ослеплённого и похороненного заживо, за неродившихся его детей и внуков. За сына Михню, злодейски убитого в церкви. И за всех тех, кому не довелось жить в свободной Валахии. Может быть, за тех даже, кого он казнил. Может, даже за те тысячи турецких воинов, которых истребил он и его армия.

 Один Господь ведает, что есть зло и что благо. А он поступал по разумению своему. И не унижался до оправданий – справедливо ли упрекали его или очерняли перед всем миром.

И отвечать будет лишь перед Богом.

 

3.

 Наконец, последние остатки сна покидают его, и вместе с ними – нелепая и жалкая надежда на то, что всё, что было затем, ему просто приснилось. Но обстановка в стиле арт-нуво, телефонный аппарат и рожок газовой лампы вконец отрезвили его. Да, он Влад III из рода Дракулешти, погибший 422 года назад, но пребывает он сейчас не на небесах, не в преисподней и даже, увы, не в могиле. Он на третьем этаже старинного, принадлежащего ему уже не первую сотню лет дома, под ним, как под обыкновенным смертным, такая же обыкновенная, пусть и не самого заурядного дизайна, кровать, а за тяжёлыми, плотно задёрнутыми шторами шумит нарядный, как печатный пряник, город Данциг. И если бы он мог отдёрнуть штору и без ущерба для себя встретить солнечный свет, то его глазам предстали бы изумрудный шлем ратуши, покрытые позолотой и росписями дома, спешащие прохожие и даже автомобили.

Это всё-таки правда. Он всё ещё на этой земле.

Таких, как он, называют нежитью. Ему больше нравилось другое слово – «немёртвые». Потому как, если он мёртв, то отчего же чувствует своё тело? А если нет у него души, то отчего ему так тревожно и больно? 

***

 Никогда прежде он не восстанавливался так долго. Несколько месяцев он не мог даже после захода солнца показаться на люди, так как вся его плоть, даже та, которую не опалило солнцем, выглядела разложившейся. Он улавливал собственный запах гниения и проклинал тот день, когда его вздёрнули на крюке к небу. И в лицо ему мощно бил поток света – жестоко, немилосердно, точно пламя геенны пролилось на него – и он не мог удержать не крик, а какой-то звериный рык. Не потому, что всю его обнажённую плоть словно бы обожгло калёным железом. А потому, что вновь забылся и поверил. В то, что он не умер. В то, что он не проклят. В то, что он обрёл своё счастье.

Те пытки в Вишеграде были подлее, изощрённее – они почти не оставляли следов. Но сейчас он бы предпочёл такие. Минуло уже три года, а он всё ещё выглядел стариком. По крайней мере, так ему казалось, когда он ощупывал своё лицо, как слепец. Это был единственный способ узнать, как он выглядит.

Время от времени он выдёргивал волос из своей поредевшей причёски и обнаруживал, что до сих пор сед. Он не мог вернуться к Люси таким. Не потому даже, что сомневался в ней. А потому, что не терпел унижения.

К счастью, он не был человеком и мог повернуть время вспять. И оно поддавалось. А три года для бессмертного – словно три дня.

Но не для неё.

После разлуки с ней он стал замечать, что время замедлилось для него. Что он начал считать дни. И что каждый день становится длиннее предыдущего.

Во многих странах Европы у него были собственные дома. Только не в Англии, где, кстати, обитали и его потомки. И он почти исправил это, но всё пошло прахом. Только ли из-за вмешательства проницательного профессора? Только ли из-за предательства его ничтожного домоправителя?

Или это снова был знак, что он посягнул на запретное? У него было не так мало тех, кого он называл своими невестами – Люси была двадцать первой. За четыреста с лишним лет. Все те двадцать погибли от рук человека, разделяя его судьбу не более, чем на несколько недель. Последней из них была Мина ван Хельсинг.

А Люси стала первой, что вернулась к прежней жизни.

Потому он и кричал не по-человечески – по-волчьи… Ему ли бояться боли? Ему ли бояться ада? Но его раздирала ярость – ярость от того, что снова он – буквально – получил удар в спину. Что снова на самом взлёте кто-то нежданно обрывает его полёт. Когда его переполняют надежды и силы.

Когда он так нужен кому-то на этой земле.

Он бы принял Божью кару. Удар молнии, поразивший его. Землю, разверзшуюся у него под ногами. Но не покушение ничтожных смертных. Не утоление их жалких амбиций.

И уже проваливаясь во тьму, он собрал всю волю и рванулся прочь – из когтей смерти.

Так уже было в последний день его человеческой жизни. 422 года назад.

 

4.

 Холодный зимний день. Снег, таящий не от солнца  – от крови. Валахи побеждают – разве может быть иначе? Он посылает охранявший его отряд обойти турок справа, а сам взбегает на холм. Вглядывается в равнину, намечая ещё один удар – последний удар…

И слышит хруст снега под чужими ногами.

Он никогда не чувствовал себя в большей безопасности, чем в бою. Когда его окружали верные люди. Когда он сражался спина к спине с теми, кто готов был умереть за свою отчизну – и за него. Когда всё решала его отвага, находчивость, твёрдость руки. Когда его – чернокудрого, смуглого, переодетого турком – враги принимали за своего.

Знал ли он, что и в битве нужно остерегаться предательства?

Он ожидал увидеть гонца с донесением и потому не спешил оглянуться…

Удар меча в спину. Погнувшиеся доспехи. Он с быстротой молнии выхватывает свой, оборачивается и видит горящие ненавистью глаза. И валашские лица.

Их слишком много. А он бывалый воин, но всего лишь человек.

Потом говорили, что он зарубил пятерых. Быть может, и так, ему некогда было считать.

Потом утверждали, что его не признали в турецкой одежде. Но его бойцы не верили в эти сказки.

А ещё говорили, что его голову, предусмотрительно залитую мёдом, доставили султану. Что какое-то время ею любовались жители Стамбула. И вот это точно было неправдой.

Может, кто-то из его воинов и принял так часть его славы. Но его голова так и осталась при нём.

Иначе бы не произошло того, что случилось.

***

 Господи, он же только вернулся! Господи, он двенадцать лет провёл в заключении! Он два года бился за свой престол. Он был ославлен на весь христианский мир, и именем его на чужбине теперь пугают детей. Он претерпел все посланные ему испытания, без единой жалобы, без единой слезы. И даже скрепя сердце перешёл в католичество. Ради того, чтобы начать всё сначала. Ради того, чтобы снова возрождать Валахию. Чтобы сохранить её навек в этом мире.

Что будет с его страной, такой маленькой и такой прекрасной? И такой желанной для чужеземных правителей?

Нет, только не сейчас, прошу Тебя, не сейчас, Господи! Я не боюсь смерти, но я не могу умереть сейчас. Не имею права.

Я снесу нечеловеческие муки. Я заплачу любую цену. Но, Боже всемогущий, сотвори чудо! Мне нельзя, нельзя, нельзя умирать…

Он лежит на стылой земле. Глаза заволакивает красная пелена.

– Дышит ещё. Живучий, как стригой.

– Должно быть, то не слухи, что он кровь казненных пил.

Очередной удар в грудь. Он едва понимает их речь от горячей боли.

– Обычный человек уже бы сдох.

– Голову ему отрубите.

Он чувствует, как острый металл вонзается в шею. И внезапно боль исчезает.

И остаётся лишь тьма.

 

5.

 Тьма, не яркая бархатная чернота южной ночи, а тусклый и равнодушный мрак. И тишина, вязкая и глухая. Он не сразу приходит в себя и какое-то время не может сообразить, почему и где очутился. Широко раскрытые глаза ничего не видят, но он сознаёт, что находится не под открытым небом. И что рядом с ним нет ни единой души.

С непривычной для себя отстранённостью он принимается восстанавливать в памяти последний свой бой. Он помнит, что был тяжело ранен, но – не диво ли? – вовсе не чувствует боли. Должно быть, после сражения прошло уже несколько дней, и он близок к исцелению. Но всё же он ещё нездоров. Голова словно набита сеном, во рту стоит противный горький вкус. Тело покрыто чем-то явно более тяжёлым, чем одеяло, и, пошевелив пальцами, чтобы ощупать себя, он обнаруживает, что на него надели перчатки. Зачем? Что за..?

Он торопливо срывает перчатки. То, на что они падают, слабо звенит, и он быстро пробегает руками по онемевшему телу. Парадная, богато расшитая и изукрашенная камнями одежда, словно его нарядили для свадьбы или великого праздника. Кинжал на боку, меч и щит. Шею покалывает что-то жёсткое, похожее на ощупь на серебряный венок, выигранный им на турнире в Нюрнберге. Какому глупцу пришло в голову нацепить его на него?

Чтобы сдёрнуть с себя неуместный трофей, он пытается сесть и крепко прикладывается лбом о неожиданную преграду. Взмахивает рукой и ударяется локтём о ещё одну стенку.. Стенку?!

Всё его существо, все ставшие вдруг бесполезными чувства – зрение, слух – сосредотачиваются в стремительно скользящих по отшлифованной поверхности ладонях. Но они не находят ни малейшей лазейки.

Так вот для чего он наряжен, словно жених! Не для коронации или торжественного приёма – для погребения! Он надёжно замурован, навеки оторван от мира, заживо похоронен, как Мирча… Как Мирча?.. Как Мирча!

***

 Сколько раз он пытался представить и сам пережить последние минуты брата! Понять, ужас или гнев владели им тогда, оставались ли у того хоть крошечная надежда и силы для молитвы. Расставшись с юным, полным сил отроком, он обнаружил по возвращении из турецкого плена лишь тронутое разложением тело, в изломанной позе скорчившееся в могиле. То была не первая и не последняя, но, несомненно, самая горькая из его потерь. И что же, теперь и его очередь биться в самой прочной из ловушек? Теперь к его близким, если те пожелают узнать правду о его внезапной кончине, будет обращено его навеки застывшее в крике лицо?..

Нет, он не причинит родным такой боли и не доставит врагам потехи! Он умрёт, как и полагается мужчине, с выражением спокойным и твёрдым. Он должен бестрепетно принять смерть, тем более что… Тем более что, как ни странно, до сих пор он не почувствовал удушья.

Вот и отлично. Значит, у него есть несколько минут, чтобы трезво обдумать, есть ли в его отчаянном положении хоть какой-нибудь выход.

Рукоять любимого меча в его руке помогает ему успокоиться. Мысли становятся холодней и яснее. Если его хоронили без памяти, обрядив в самый лучший наряд, положив с ним оружие в гроб, значит, никто не ожидает, что он очнётся, и никто не следит за ним. Судя по полнейшему безмолвию, рядом с захоронением никого нет. Стало быть, он может попытаться выбраться из западни. Конечно же, если могила уже закрыта плитой, всё будет тщетно. Но вдруг ещё нет?

Несмотря на тесноту, ему всё же удаётся подцепить лезвием меча крышку гроба и немного расширить спасительную щель. Затем он упирается руками в крышку – со всей своей силой, всей волей, всей жаждой жизни…

Она поддаётся на удивление легко.

Треск, крышка приподнимается, и что-то с глуховатым стуком соскальзывает с неё. Он решительно отшвыривает крышку. Свет, мягкий свет лампад, и запах воска и ладана обволакивает его. Он встаёт в полный рост в гробу и оглядывается.

Ночь. В узкое окошко с любопытством заглядывает луна. То единственный свидетель его чудесного избавления. Такие знакомые стены. Такие памятные, до последней чёрточки, лики святых.

Он в безопасности. Он в Снаговом монастыре.

Он бесшумно выскальзывает на свободу. Несколько мгновений, сам ещё не веря в случившееся, смотрит на икону и преклоняет колени.

– Благодарю тебя, Господи!

***

 Жизнь не раз приводила его к полному краху. Не раз отнимала лучшее из дарованного ему. Но всякий раз он возрождался на пепелище, как феникс, поражая самого себя порой не меньше, чем недругов. Однако о подобном чуде он прежде не мог и помыслить.

Впрочем, помыслить он не мог и теперь. Не было у него времени на лишние размышления. Очевидно, что прошло не меньше трёх дней с тех пор, как его видели живым. За это время его престол мог оказаться в чьих угодно руках. Сражение могли выиграть и турки. Да ведь и сама Валахия могла потерять за это время свободу. Он должен немедленно отправиться в Бухарест. Сил у него на это достанет.

Главное, чтобы его пробуждения никто не заметил до срока. Он должен избавиться от одежд господаря, закрыть гроб и незаметно выскользнуть из монастыря. Хорошо, что он сумел сохранить самообладание и не перебудил всю братию. Теперь лишь минуты отделяют его от пути ко княжескому двору.

Он оборачивается к могиле… и застывает в изумлении. Рядом с ней лежит тяжёлая каменная плита, которую даже очень крепкий мужчина не смог бы поднять в одиночку. Но ведь он без труда отбросил её вместе с крышкой… Он склоняется над ней, решив оторвать от пола… и с лёгкостью вскидывает её до груди, словно она сплетена из соломы. Он рассеянно крутит плиту в руках и опускает вновь. К чему сомнения? Разве не слышал он, что в миг отчаяния даже женщин переполняют невероятные силы? Если он сумеет так же играючи беззвучно положить её на место, тем лучше.

Затем он срывает с себя венок – и вновь на миг его охватывает смятение. Под драгоценностью оказывается глубокий разрез, опоясывающий всю его шею. Он опрятно зашит, но нисколько не затянулся. И всё же он не чувствует ни боли, ни слабости, словно его и не пытались лишить головы. Однако он вновь прогоняет ненужные мысли. Скорее, он должен спешить.

Он быстро снимает с себя роскошные шелка и бархат, все украшения, кроме нательного креста, сбрасывает даже сапоги и остаётся в одном исподнем. Из оружия выбирает один кинжал – его верный меч был излишне заметен. Затем аккуратно складывает всё в гробу, бесшумно закрывает его крышкой и столь же тихо кладёт сверху плиту. Проверяет, чтобы могила выглядела непотревоженной, и спешит к выходу.

Он снова возвращается. Уже в четвёртый раз.

***

 На мгновение он медлит у двери. Насколько было бы проще, если бы он мог закрыть за собой тяжёлый засов – тогда монахи не стали бы разбираться наутро, кто из них оставил незапертым вход в столь неспокойное время. Он не желал, чтобы кто-то из них был незаслуженно наказан. Если бы он мог просочиться сквозь дверь… Что за чушь? Ему уже лет сорок, как пора избавиться от наивных детских мечтаний!..

А как он оказался снаружи?

Он оборачивается назад, толкает дверь – но она, как прежде, заперта. Что с ним происходит? С тех пор, как он пришёл в себя, он постоянно совершает поступки, которых не может объяснить сам себе. Должно быть, он всё ещё болен. Ему бы следовало провести несколько дней в постели. Но у него нет этих дней.

Он зорко окидывает взглядом остров. Запорошенный монастырский двор. В свете полной луны мерцает иней на тополях. Он стоит босиком на крыльце, но едва ощущает холод. Он, конечно же, закалённый мужчина, но не настолько, чтобы его ноги не стыли на морозе. Видимо, он потерял чувствительность во время недуга…

Если бы ещё он потерял способность оставлять следы! Если бы мог птицей перепорхнуть на тот берег и долететь до Бухареста. Если бы…

А почему он летит?

 

6.

 Монастырское озеро заливает кристально ясный свет луны. Кажется, он звенит серебряным колокольчиком  от своей чистоты. Но никто из людей не слышит этого волшебного звука. Все послушники и монахи давно крепко спят. Только большая летучая мышь взлетает к самому небу.

Под её пушистым брюшком поджаты цепкие лапки, по её бокам развёрнуты перепончатые крылья дракона. Она крепка и сильна, и слышит самые тайные шорохи. Её цель не так далека – новый, совсем юный город, основанный недавно погибшим правителем. За скованным хрупким льдом озером, за политыми кровью валахов и турок полями. И она летит – размеренно и быстро, не давая себе ни мгновения отдыха. Только время от времени испускает пронзительный писк от изумления и восторга.

Ибо она неуязвима, неприметна. Ибо свободна и неутомима.

Ибо это первый её полёт.

 

7.

 Ночь тиха. Никаких признаков смуты. Это хорошо. Это значит, что он может сначала уничтожить своих несостоявшихся убийц. Некоторых из них он успел опознать в лицо.

Нет, это не месть. Это правосудие. Он не станет дожидаться, когда вернёт себе престол – ведь за это время они могут ускользнуть. А тот, кто был неверен одному господарю, предаст и другого. Кто изменил однажды, продаст снова. Но он нанесёт предупреждающий удар.

Тем более что никто не ждёт его.

***

 Тонкий луч пробивается из-под двери. Отчего же тебе не спится в столь поздний час, боярин Петру? Надеюсь, что ты успел прочитать молитву, потому что отсрочки не будет.

Он негромко стучит.

– Кто там? – скорее недовольный, чем испуганный голос.

– Награда за избавление от Влада-кровопийцы, – отвечает он почтительным тоном.

Дверь распахивается, впуская его. Улыбка на лице краснощёкого человека сменяется безумной гримасой, когда тот видит знакомую фигуру в длинной рубахе. Но уже поздно. Он выставляет вперёд кинжал и тихо шепчет:

– Крикнешь – вся твоя семья последует за тобой.

И бесшумно притворяет дверь. И закрывает её на засов.

Петру вскидывает перед собой дрожащие руки и медленно пятится. Из горла вырывается то ли хрип, то ли стон. Неудивительно. Его стоит бояться… Но почему боярин извлекает из-под ворота крест и загораживается им, бормоча «Свят-свят-свят»? Этот недоумок что, принял его за призрак? Конечно, он вполне сойдёт и за привидение: весь в белом, наверняка без кровинки в лице – после таких-то ран. Что ж, тем лучше.

– Да, сейчас ты предстанешь перед святыми, Петру. И перед Господом Богом. И ответишь перед ними за подлое убийство своего господаря.

Боярин издаёт звук, похожий на писк. Но вместо того, чтобы рухнуть перед ним на колени и молить о пощаде, бросается к окну, срывает с него пучок цветов чеснока и нагло тычет ими прямо ему в лицо. Похоже, что это ничтожество верит в вампиров. Тогда тот ещё глупей, чем он думал. Такое невежество! И когда? В нынешнем просвещённом пятнадцатом веке! Может, тот ещё считает Землю плоской?

Он вдыхает резкий запах чеснока. Тьфу, мерзость! Он вырывает его из трясущихся рук и отшвыривает прочь. Боярин в ужасе пытается заслониться крестом на цепочке.

– Тебя не защитит твой крест, Петру, – произносит он жёстко. – Ты не достоин его носить.

Крест следует за чесноком. Он заносит над боярином кинжал, но внезапно Петру начинает так отчаянно сопротивляться, что ему удаётся выбить кинжал из его руки и вцепиться ему в горло. Раздаётся негромкий треск, и его собственный крест отлетает в сторону. Пальцы боярина сжимаются на его шее так, что он отчётливо ощущает каждый стежок из опоясывающего её шва.

Врёшь, не возьмёшь! Он в ответ тоже впивается в шею боярина, но не руками – руки его удерживают из последних сил вырывающееся тело – нет, прямо зубами. И горячая солёная жидкость, хлынувшая ему в рот, струится по жилам, и он чувствует, как остатки болезни покидают его, как его наполняет целебная сила, с которой не сравнится ничто в целом мире, ни вода, ни мёд, ни вино…

А потом его голова проясняется. Он выпускает из рук обмякшее тело предателя и ошеломлённо вглядывается в шею убитого.

Что он наделал?!

***

 Да, он был болен, несомненно, болен. Иначе бы не вздумал пить человечью кровь. Ему ли не знать, какой это страшный грех. Похоже, он был не в себе. Ему мнилось, что он очнулся в гробу, что выбрался из могилы, что прошёл через закрытую дверь и прилетел сюда, обратившись летучей мышью. После такого этот глупый боярин с его замшелыми суевериями представал уже образцом здравомыслия. Должно быть, он бредил и в бреду, едва помня себя, добрался из своих палат к дому Петру. Это было единственное разумное объяснение.

Наверно, его лицо измазано кровью. Он должен попить воды, успокоиться и умыться.

Он отыскивает таз и кувшин с водой, делает пару глотков… и его почти мгновенно выворачивает наизнанку. Да что это с ним такое? Его желудок не отличается нежностью, да и вода не походит совсем на отравленную. Да и кто и зачем тут мог её отравить?

Но ведь хотя бы смыть с лица кровь ею можно?

Он выплёскивает воду в таз и застывает. Затем склоняется ниже над ним, проводит рукой по лицу. Странно… Может быть, здесь просто не хватает света? Зажечь ещё лампу?.. Ничего… Господи, ведь он же должен отражаться?!

Зеркало! Должно же быть в этом доме зеркало! Петру был довольно богат и лишь недавно овдовел, возможно, зеркало он сможет найти, не выходя из опочивальни…

Вот и оно. Он глядит в небольшую овальную раму, ставит рядом обе лампы, несколько раз потрясённо моргает… Затем начинает вращать зеркало в руке. Всё, всё отражается в нём: потолок и стены, огромный кованый сундук и кровать, стулья и дубовый стол, брошенный на пол кинжал, сорванные в пылу схватки кресты и мёртвое тело, простёртое на полу… Он вновь переводит его на себя, поднимает его к лицу, подносит к зеркалу руки…

Ничего!..

Ничего!..

Ничего…

Он тяжело опускается на пол рядом с убитым и сжимает виски руками. Кусочки мозаики складываются в отчётливую картину Апокалипсиса.

«Я снесу нечеловеческие муки. Я заплачу любую цену»…

Ну что ж, вот она и цена!

***

 Горячечный бред оказался явью, суеверия – истиной, сказки – реальностью. Он сам стал героем тех историй, которые в детстве так любил слушать из матушкиных уст и в которые так самонадеянно перестал верить позже.

Увы, он не был болен. Он больше уже никогда не будет болеть.

И, уж конечно, никто не хоронил его живым. Он действительно умер. И уже не воскреснет.

И уже не сможет стать господарем своей страны. Потому как господарь обязан служить отечеству круглые сутки, а не только при свете луны. Разве можно положиться на правителя, который может рассыпаться в прах от солнечного луча?

Солнце… больше никогда ему не увидеть его…

 Мужайся! Мужайся! Мужайся! Ибо «…верен же Бог, иже не оставит вас искуситися паче, еже можете, но сотворит со искушением и избытие, яко возмощи вам понести» [2]. Ты выдержал столь многие испытания, снесёшь и это.

Он подбирает с пола крест с оборванной цепочкой – первый свой, православный. Едва покинув Венгрию, он вновь надел его, считая переход в папскую веру не более чем формальностью. Не в этом ли переходе была причина? В народе говорят, что вампирами становятся именно так… Но ведь его младший брат преспокойно почивал в могиле, несмотря на обращение в ислам… Он крепко сжимает его в ладони. Он найдёт укромное место и сохранит в нём крест до тех пор, пока не встретит человека, который будет достоин его носить. Сам же он больше не смел надеть этот крест. Да наверно, и не имел права.

И его могила в Снагове отныне тоже была для него потеряна. Как он может теперь возвращаться в это святое место, осквернив себя питьём христианской крови? Ему придётся искать для себя иное убежище от света дня.

И отказаться от встреч с семьёй. И с немногочисленными, но оттого ещё более дорогими друзьями.

Ноша кажется чудовищной и непомерной. Но ведь ему дано и облегчение, «избытие».

И оно тоже немало.

***

 Вы мечтали избавиться от своего врага? Безжалостного, но справедливого господаря, который не давал вам предаваться блуду, стяжательству и обману? Который не позволял вам растащить Валахию по кускам и жалкими марионетками плясать в умелых руках султана? Что ж, взамен вы получили врага ещё более страшного и беспощадного. А главное – почти неуязвимого.

Он обладает силой льва и лёгкостью серны. Он проходит через запертые двери, просачивается сквозь каменные стены, как ящерица, сбегает вниз головой по отвесным скалам и, будто филин, взлетает в ночное небо. Вы думаете, что он давно обратился в прах, в то время как он всегда рядом с вами: быстроногим волком за околицей, крылатой мышью на чердаке, юркой крысой в подполье и глазастым паучком в затенённом углу. И даже рваной туманной дымкой за вашим порогом. Он следит за каждым вашим шагом. Он знает всё о вас. Бойтесь разгневать того, кого не берут ни меч, ни стрела, ни пуля.

Да, он больше не сядет на валашский трон, не поведёт за собою тысячную рать и даже не велит посадить вас на кол. Он будет сражаться с недругами один, и уничтожать их тоже будет поодиночке. Это не принесёт ему блестящих побед. Об этом даже никто не узнает. Но это лучше, чем беспомощно тлеть в могиле.

Почти бессмертный рыцарь отправляется в свой последний поход. Отныне ему нет нужды ни в оружии, ни в доспехах. Он и без них будет служить родимой земле сотни лет.

А может быть, вечно.

***

 Он стоит на лесной поляне и наблюдает за красавицей луной, что потеплее кутается в белую песцовую шубку. И луна, и облака – он мог ведь больше никогда не увидать их… Ласковые пушистые хлопья скользят по его лицу и мягко ложатся в протянутую ладонь. В аду снега нет. И, несомненно, нет даже в раю. Он может быть только здесь, в земной жизни.

Он запускает руку в сугроб, набирает горсть снега, сжимает. Тот звучно хрустит, со смаком, и сыпется между пальцев. Тогда он погружает в сугроб уже обе руки и с наслаждением зарывается в собранный снег лицом, и чувствует, что тот начинает таять…

Для всего на его родине: и леса, и луга, и поля – поздней осенью приходит время уснуть и проспать всю зиму. Однако никто их не мнит умершими. Да, они проснутся весной, и зазеленеют, и зацветут, и заколосятся. Но ведь и он будет пробуждаться – из ночи в ночь. Почему же он должен считать себя мертвецом? Разве он покойник?

Прежде он думал, что знает о смерти всё. Но как ничтожны были все прежние его знания!

Он снова вскидывает голову и смотрит луне прямо в глаза. И ему кажется, что она в ответ улыбается.

– Я вижу тебя, моя царевна-луна, – шепчет он. – Я слышу твой хрустальный голосок. Я думаю о тебе. Но я помню, и кто я есть, и что должен делать. Я мыслю, и чувствую, и действую, да-да, и один мой враг имел неосторожность в этом убедиться сегодня… Ты понимаешь, что это означает, моя царевна?.. Ведь ты всё понимаешь…

Я живой, царевна-луна.

Я живой.

 


[1] А. Мицкевич «Дзяды» (пер. Л. Мартынова).

[2] «…и верен Бог, Который не попустит вам быть искушаемыми сверх сил, но при искушении даст и облегчение, так чтобы вы могли перенести» (1Кор.10:13).

 

Главы 8 – 13

Опубликовано:

Послушайте!: Альманах студентов и выпускников Красноярского государственного педагогического университета им. В. П. Астафьева. Вып. 6 [Электронный ресурс] / Краснояр. гос. пед. ун-т им. В.П. Астафьева. – Красноярск, 2013. – С. 22 – 95.

 

Просмотров: 279

Pin It on Pinterest

Shares
Share This