Виктор Астафьев в европейском литературоведении

Виктор Петрович Астафьев (1924 – 2001) – наиболее известный в мире и широко переводимый сибирский писатель. Первой на иностранный – польский – язык была переведена его повесть «Звездопад», в 1961 г. она была опубликована в ежегодном сборнике русских рассказов [1]. В 1963 г. появилось первое отдельное зарубежное издание Астафьева – повесть «Стародуб» на чешском языке [2]. К 1999 г. его произведения были переведены на 22 языка и изданы в 28 странах, в том числе в ряде государств Европы [7: 221]. При жизни писателя было осуществлено следующее количество переводов на европейские языки: английский (9), болгарский (15), венгерский (8), голландский (3), датский (2), испанский (2), немецкий (13), норвежский (1), польский (14), румынский (2), словацкий (8), финский (3), французский (4), чешский (13), шведский (2) (Астафьев, 1999). И это несмотря на достаточную сложность интерпретации астафьевского стиля (обилие диалектизмов, жаргонизмов, идиом, индивидуально-стилистических метафор, окказионализмов, широкое использование инверсии и др.). Благодаря многочисленным переводам произведения писателя все чаще становятся объектом научного исследования.

Причины интереса зарубежных специалистов к творчеству Астафьева ярко выразила чешский литературовед Зденка Матыушова, провозгласившая силу его произведений «в огромной художественной выразительности, в необыкновенном высоком нравственном потенциале и в замечательно эмоциональной насыщенности. <…> Вера в красоту жизни, в природу, в человека и одушевляющий гуманистический пафос – именно в этом смысл, суть и значение творчества писателя-человека Виктора Астафьева» [5: 148].

Немецкий публицист и политолог, специалист по Советскому Союзу Клаус Менерт (1906 –1984) в своей монографии «О русских сегодня. Что они читают, какие они» посвятил творчеству писателя отдельную главу. В ней он рассматривает три сочинения Астафьева: «Последний поклон», «Кража» и «Царь-рыба». При этом исследователь отмечает автобиографичность фона большинства произведений Астафьева, а не только упомянутых. Интересно, что повесть «Кража» он расценивает как убедительную попытку советского писателя «объединить всех русских на уровне патриотизма», имея в виду образ Репнина, бывшего белого офицера, который готов служить своему отечеству под любым знаменем. «Царь-рыба» привлекает его «внушительными и интенсивными описаниями дикой и одинокой тайги, лесов Северной Сибири, и ее таких же одиноких и диких жителей» [10: 156]. Заглавный рассказ, посвященный борьбе человека и природы, напоминает Менерту о «Старике и море» Э. Хемингуэя, за исключением того, что сибирский рыбак не имеет товарища. Скоро рыбак обнаруживает, что пойманное им существо является не просто рыбой, а той мифической царь-рыбой, о которой люди говорят с доисторических времен и которая лишь изредка показывается человеческому глазу.

Особая тема – русско-польские культурные и личные связи Астафьева. Во время Великой Отечественной войны писатель воевал и был ранен в этой стране, и позже не раз посещал ее. Теплые отношения связывали его с писателем Збигневом Домино. Польские мотивы не раз возникали в творчестве Астафьева, особенно в его малой прозе. Ответный интерес польских читателей и исследователей к Астафьеву достаточно велик, в частности, существует довольно значительное количество работ по произведениям 1960-80-х гг., однако, по свидетельству Ирены Рудзевич, достижения последних лет неизвестны широкому читателю и мало включены в научный обиход. Можно сказать, что «творчество Астафьева в Польше еще не изучено всесторонне, глубоко и последовательно. Многие проблемы лишь затронуты, о некоторых, в частности, публицистике, почти не упоминается» [8: 64-65]. Для большинства польских исследователей главным в мировоззрении Астафьева является постановка и поиски решения сложных эколого-философских проблем, особого внимания, по мнению Рудзевич, здесь заслуживают Валента Пилат и Теодор Сейка. Первый рассматривает творчество писателя в контексте деревенской прозы, ее обращения к прошлому и поисков общечеловеческих ценностей. Второй, обращаясь к рассказам и повести «Последний поклон», стремился выявить также индивидуальные особенности художественного мира Астафьева, в том числе мотив памяти, воплощение народной мудрости в образе бабушки, противопоставленной войне, хаосу, смерти, испытание нравственной ценности персонажей через их взаимодействие с законами природы [3].

Большое внимание наследию Астафьева уделяют чешские литературоведы. Подробный его анализ дает Мирослав Заградка в статье «Творчество Виктора Астафьева». Типичным приемом писателя он считает циклизацию малой прозы, приводя в качестве примера «Последний поклон», «Затеси» и «Царь-рыбу», называемую им «лирическим романом» [12: 104]. Главное достоинство последней он видит в ее философии взаимоотношений человека и природы, которая «возвышает изначально региональный круг образов до народных и общечеловеческих. Автор прекрасно продемонстрировал, какое широкое множество мастерских изображений скрывает в себе лирическая или лиричная проза, а также очаровательный и индивидуальный, проверенный собственным опытом, подход творца к изображению реальности» [12: 105]. Как и Клаус Менерт, он проводит параллель между рассказом «Царь-рыба» и повестью «Старик и море» Хемингуэя. Сопоставляя малую прозу Астафьева с его романами, Заградка подчеркивает, что писатель «намного сильнее как автор небольших эпических циклов произведений, нежели автор романов» [12: 107]. Особенно ярко это проявилось, в частности, в романе «Прокляты и убиты», где тщательная проработка деталей трансформировалась в «натуралистическое обнажение» действительности. Апокалиптичные картины боев и переправы через Днепр напоминают исследователю роман Э. Золя «Разгром», а казнь братьев Снегиревых – античную трагедию, однако при этом он отмечает затянутость действия и хаотичность композиции второй части книги. Крайняя жесткость произведения позволяет Заградке назвать Астафьева «представителем критического, даже гиперкритического реализма» [12: 110].

Переводчик Астафьева на чешский язык Владимир Михна подчеркивает ошеломляющую искренность, исповедальность его прозы, «стремление соединить художественную и жизненную правду, блестящее мастерство и великолепное знание народного языка» [9: 39]. Жанр «Последнего поклона» он определяет как «философско-этнический трактат», а творчество писателя в целом относит к «морально-максималистическому» направлению в современной литературе [Там же].

Упомянутая выше Зденка Матыушова полагает творчество Астафьева одним из наиболее значительных явлений современной русской прозы, поскольку он повествует не только о сибирской деревне, но и «о нашем времени, о тех сложных вопросах, которые встают перед человечеством: о нравственных ценностях, об отношении к природе и к земле» [4: 120]. Интересны размышления Матыушовой об астафьевской концепции быта, сделанные на основе анализа повестей «Стародуб»,  «Перевал», «Последний поклон». По ее мнению, быт у Астафьева являет собой «сконцентрированный сгусток прошлого, который оставил в нем неизгладимый след. «Быт» – это момент пересечения бегущего и неизменного времени, которое наполняется «биографическим» и «личным» временем человека и всех человеческих поколений». [4: 119]. Суть астафьевской концепции бытия она видит в «нерасторжимом единстве и гармонии природного, человеческого и космического» [4: 120].

Глубокий анализ наиболее известного на Западе произведения Астафьева – повествования в рассказах «Царь-рыба» – провел в ряде своих работ Жорж Нива – один из крупнейших французских славистов, директор Европейского института при Женевском университете. В этой книге-притче он видит не только морально-философский, но и религиозный подтекст. Он подчеркивает, что в основе повести «лежит глубокое чувство грехопадения: человек виновен, человек портит подаренный ему мир. Забывается детство мира и детство человека, когда человек чувствовал “кожей мир вокруг”. Социальная жизнь сурова, безжалостна. Человек – сирота на этой земле…» [11: 375]. Спасти человека, по Астафьеву, могут два чувства, и первое из них – чувство вины. Нива полагает, что скрытый смысл повести заключается в фразе “Пришла пора отчитаться за грехи”, поясняя, что Астафьева «нельзя назвать открыто верующим, но весь его мир пропитан крестьянским религиозным мироощущением» [11: 375]. Второе же – чувство братства, открытие, что «все мы прикреплены к древу жизни», которое, по мнению исследователя, и есть самый стержень астафьевского мировоззрения.

Нива также подмечает в «Царь-рыбе» несомненную близость идей и образов к толстовским поискам высшей правды, сопоставляя, в частности, описание неба над сибирской тайгой и над Аустерлицем. В экстатическом любовании красотой природы, внутренней религиозности, благоговейном внимании к деталям он обнаруживает стремление привести читателя, почти без его ведома, к сознанию осмысленности мира: “В глуби лесов угадывалось чье-то тайное дыхание, мягкие шаги. И в небе чудилось осмысленное, но тоже тайное движение облаков, а может быть “иных миров иль ангелов крыла”? В такой райской тишине и в ангелов поверишь, и в вечное блаженство, и в истлевание зла, и в воскресение души” [1: 56-57]. Подчеркивая в Астафьеве его острую духовную жажду, окрашенную в славянофильские тона, исследователь относит его к новым почвенникам (наряду с А. И. Солженицыным, В. Г. Распутиным и др.). Более того, Нива «отваживается увидеть» в его царь-рыбе христианский символ, а в сцене поединка рыбы с человеком (в которой он обнаруживает параллель с “Моби Диком” Г. Мелвилла) – поединок русского человека и христианской веры [6], который, однако, по его мнению, завершается в пользу первого.

Таковы некоторые работы европейских исследователей, посвященные творчеству Астафьева. Тем не менее, перспективы его изучения в западном литературоведении еще достаточно обширны. Лишь некоторые филологи Европы предприняли попытки комплексного анализа его наследия. Недостаточно глубоко и полно изучены произведения последнего периода (1990 – 2001 гг.), публицистика писателя, жанровое своеобразие цикла «Затеси», а также творчество Астафьева в контексте мировой литературы.