Возвращение героя

8

«5 мая 1927 года,

пароход «Беркут»1.

Дорогой Филипп!

Твою телеграмму я получил уже перед самым отплытием, а потому не успел на неё ответить. Я очень тронут вашим решением назначить свадьбу месяцем позже, чем предполагалось, чтобы дождаться моего возвращения в Париж. Правда, я надеюсь, что поездка моя не затянется, но, как ты верно заметил, неожиданные обстоятельства всегда возможны. Пока же Новый Орлеан остаётся последним пунктом моего лекционного тура, и я планирую провести в нём почти две недели, а после тотчас отбыть во Францию, чтобы как можно скорее увидеть тебя и Эрику.

Вот, как я уже писал тебе, никогда не любил я джаз, а сейчас плыву по Великой реке прямо в его столицу. Впрочем, есть в этом городе и то, что волнует и влечёт меня: колониальная французская архитектура, французские названия, остатки французской культуры… Какое грустное, однако же, это слово – «остатки». Должно быть, оно навеяно той невесёлой книжкой, которую я только что пролистал. По собственной воле я вряд ли бы уделил её внимание, но что поделаешь, если некий нашумевший, теперь уже английский, поэт имел счастье родиться именно в Сент-Луисе, а я, соответственно, имел несчастье получить его томик в подарок на память о крупнейшем городе Миссури. Его имя ты должен знать, ты ведь любишь всё новомодное – Томас Стернс Элиот, на всякий случай я отправлю его поэму «Бесплодная земля» вместе с этим письмом. Говорят, он написал ещё творение «Полые люди» (Боже, какое название!) … Ах, модернизм, модернизм! В дни моей юности умами молодёжи так же владели подобные изыски, но я никогда не был поклонником декаданса, предпочитая ему пусть и старомодную, но зато болееполнокровную литературу… Однако же, находите ведь вы в этом что-то, и, может, прочитав сию книжку, ты растолкуешь мне эту тайну. А прежде вот тебе в качестве аперитива две прелестных цитаты:

«Я покажу тебе ужас в пригоршне праха».

И

«Думаю я, что мы на крысиной тропинке,

Куда мертвецы накидали костей»2.

Мило, не правда ли? Прямо-таки иллюстрация к интересующей тебя истории… Да, кстати, похоже, что мне пора к ней вернуться, иначе я не успею закончить и выслать её заранее и буду вынужден привезти её с собой, уже к самой свадьбе. Ибо при взгляде на собственную рукопись, которую в первые дни я намеревался ограничить десятком страниц, у меня возникает опасение, не разрастётся ли она в конце концов до размеров «Ругон-Маккаров»3… Нет, я, конечно, шучу, Филипп, и про своё обещание помню, а потому продолжаю…

 Весь день после нашего разговора с Кристиной я провёл в смутной тревоге, однако вечером, после того, как она вышла на поклон со своей обычною приветливой улыбкой, я убедился, что если наше свидание и имело для неё какие-то тягостные последствия, то они не были столь ужасны, чтобы она не могла справиться с ними сама, без моей помощи. Смирившись с неизбежным, я решил более не тревожить её и не бередить свои раны и запретил себе появляться в Опере. Однако назвать моё новое состояние спокойствием было бы неверно, нет, это было полнейшее, умертвляющее душу безразличие к миру и самому себе, подобное тому, что овладело мною десятью годами прежде. Я бы ни за что не впал в такую апатию, будь Кристина в опасности, но она не нуждалась во мне, и само пребывание моё в Париже потеряло всякий смысл. Но и выезжать в Кале было ещё преждевременно: отплытие я ускорить никак не мог, а находиться там не было ни малейшей необходимости – все дела отлично вёл мой старший помощник. Только выработанная мною в последние годы привычка к активной деятельности вынуждала меня ежедневно находить себе какое-нибудь занятие, однако и переписка, и деловые визиты, и даже обеды у какой-либо из сестёр не могли заполнить собою всё моё время. Не имея душевных сил на развлечения и чтение книг, все остальные часы я посвящал прогулкам, точнее говоря, бесцельно бродил по городу – пешком, в самом скромном из имеющихся в моём гардеробе костюмов, внешне ничем не отличаясь от остальных парижан. Порой меня узнавали, но ни назойливое, ни почтительное внимание не вызывало во мне волнения, а лишь слегка утомляло меня. Я настолько привык разъезжать в экипаже, что почти не узнавал город, и каким же жадным изумлением могли отозваться во мне эти открытия прежде – но теперь они лишь скользили по краю моего тупеющего сознания.

Думаю, что ты сможешь отчётливо представить себе всю опасность моего тогдашнего душевного умирания, когда узнаешь, что меня почти не обеспокоило даже то, что непременно внушило бы тревогу любому. Дело в том, Филипп, что в первое же утро после нашего с Кристиной свидания я почувствовал за собою слежку. Сначала я приписал ощущение неустанного чужого взгляда своей мнительности, однако оно не покинуло меня и днём, и вечером, когда я в последний раз возвращался домой из Оперы. Я несколько раз останавливался у витрин, надеясь уловить в них отражение своего соглядатая, порой оборачивался, вертел головой, но всё было тщетно. Я так и не обнаружил ничего подозрительного, а между тем цепкий взгляд не отрывался от меня ни на секунду, как будто он был приклеен к моей спине. «Что ж, за мною есть кому следить», – подумал я и решил не доставлять своему преследователю удовольствия смешными и напрасными попытками высмотреть его в толпе. Через пару дней я почти перестал обращать на это внимание, лишь вяло отметил про себя, что в роли ищейки вряд ли выступал сам Эрик – я отлично помнил его пронизывающий ледяной взор, в то время как этот взгляд был пристальным, но не злобным. Впрочем, это ничего не меняло – злодей вполне мог поручить слежку Персу, они ведь теперь друзья, а может быть, всегда были друзьями, к тому же я хорошо расслышал фразу Эрика о том, что прежде Надир-хан возглавлял полицию, а уж убедиться в том, что эта профессия была его призванием, я успел ещё десятью годами ранее. Возможно, что и Дариус, этот слуга двух господ, имел те же способности. О целях Эрика я не задумывался: если он решил нарушить своё слово и убить меня, это меня ничуть не удивляло, я же сам не имел права преступить клятву. О, я вполне был готов умереть: за Кристину я был почти спокоен, завещание моё, как и у всякого моряка, давно лежало у нотариуса, а экспедицию нашлось бы кому возглавить и без меня. Итак, я продолжал по нескольку часов в день гулять в одиночестве, даже не пытаясь хоть сколько-нибудь обезопасить свою жизнь.

Так прошла неделя. Однажды вечером я бездумно слонялся по набережной Сены и, немного утомившись от ходьбы, остановился, опершись на парапет и невидяще глядя на тёмную воду. Было ветрено, но тепло и тихо, мне не хотелось двигаться с места, и я простоял так, пока не стало смеркаться, и я не почувствовал, что таинственный взгляд приближается. Я положил не оборачиваться и равнодушно ожидал, что будет.

– Капитан Шаньи? – раздался за моей спиной негромкий детский голос.

Почему-то меня это нисколько не поразило.

– Здравствуй, Кристиан, – сказал я устало.

После неловкой паузы я всё-таки услышал настороженное «Здравствуйте». Я по-прежнему не оборачивался, и тогда он сделал шаг вперёд и встал слева от меня, точно так же облокотившись на парапет и глядя прямо перед собой. Боковым зрением я украдкой наблюдал за ним. Несмотря на свой юный возраст (ему не могло быть более девяти), он оказался мне почти по плечо. В форменной одежде лицеиста, но почему-то без фуражки и ранца, очень бледный, с растрепавшимися на ветру волосами, он выглядел одновременно обычным и странным мальчиком, хотя, может быть, не зная, кто его отец, я и не заметил бы в нём ничего исключительного. Я понимал, что он подошёл ко мне для серьёзного разговора, но не желал хоть чем-нибудь помочь ему и только молча следил за тем, как Кристиан всё ниже и ниже склоняется над рекой, словно пытаясь разглядеть среди мелких волн ответ на невысказанный им вопрос – лишь через несколько минут я узнал, на какой.

 – Скажите, вы на меня очень сердитесь? – проговорил он наконец, не меняя позы.

– А сам ты как думаешь? – ответил я сухо.

Он тяжело вздохнул.

– Значит, очень… Вот и мама говорит, что я хорошего человека обидел, – мальчик вновь замолчал, не отрывая от воды удручённого взгляда, и вдруг резко развернулся ко мне и пытливо посмотрел мне в глаза. – А вы и правда хороший человек?

Я несколько опешил от такой прямоты.

– Не знаю. Об этом не мне судить.

Он сердито тряхнул головой.

– Это не ответ.

«Маленький наглец», – подумал я про себя, однако мои губы помимо воли произнесли:

– По крайней мере, я стараюсь быть хорошим.

Кристиан серьёзно кивнул.

– Понимаю… Вот и папа старается. Вы зря о нём плохо думаете.

Внезапно в моей уснувшей душе шевельнулось забытое раздражение.

– А я совсем ничего не думаю, – бросил я резко. – Мой рассудок отказывается понимать этот бред. Весь опыт моей жизни говорит мне, что существуют Добро и Зло, Божий Закон и законы природы, а теперь меня пытаются убедить, что небо зелёное, а трава голубая, что тёплый воздух опускается книзу, а солнце восходит на западе!.. Что ж, если так, тогда, действительно, Эрик – ангел небесный, а я коварнейший из злодеев!.. Ты это хотел мне сказать?

Я перевёл дыхание и лишь тогда сообразил, что моя неожиданно пылкая речь, должно быть, слишком сложна для сознания ребёнка. Однако во взгляде Кристиана я увидел не растерянность, а непонятную мне надежду, почти радость.

– Да будет вам, – заговорил он с явным облегчением, – вы не злодеи и не ангелы, а люди… И я вот то же самое чувствую. Я ведь про вас давно знаю, уже года два. И я думал про вас… много чего думал, а оказалось всё по-другому. Так что для меня мир тоже словно встал с ног на голову.

– И что же ты думал? – спросил я, невольно увлекаясь этим странным разговором.

Мальчик слегка смутился.

– Ну, я вам тогда уже говорил… Я ведь как представлял: раз вы аристократ, то непременно этакий избалованный белоручка, а у вас вот лицо обветренное, и я начал читать вашу книгу об Арктике и понял, что будь вы неженкой, вам бы там нипочём не выдержать.

– Которую из моих книг? – уточнил я. – У меня их несколько.

– Ту, что вы написали для юношества – «Два года в полярных льдах», папа сказал, она интереснее всех и в ней много рисунков. Только вы не подумайте, я и взрослые книги могу читать, без картинок, просто…

Но я уже перебил его:

– Эрик позволил тебе читать мою книгу?

Мальчик усмехнулся, совсем по-отцовски.

– Позволил, вернее, он сам её дал. У него ведь про вас чего только нет: и книги, и научные доклады, и статьи из газет.

– Невероятно, – я едва мог поверить своим ушам.

Кристиан снова кивнул.

– Вот и я вообразить не мог, что вы… ну, например, способны любить музыку.

– Отчего же?

– Да я думал, раз вы с папой враги, то у вас ничего не может быть общего… Скажите, а вы правда учились музыке?

– Конечно же, учился, как все дети моего круга, и удивляться тут нечему, – пояснил я и тут же пожалел о сказанном, ибо при словах «моего круга» Кристиан болезненно сморщился и тряхнул головой.

Однако спорить со мной он не стал.

– Да, но мама говорит, что вам давал уроки мой дедушка, и что вы умеете играть на скрипке.

– Не знаю, умею ли, – произнёс я, – мы занимались с ним всего одно лето. – И, не удержавшись, добавил: – А вот на фортепиано я играл неплохо – до школы Борда. Я лет пятнадцать не садился за инструмент.

Его глаза широко распахнулись.

– Надо же! Так вы, может быть, и поёте?

– Так, как твой отец – нет. Но в хоре когда-то я пел.

– Когда-то.., – повторил он задумчиво. – А теперь?

– А теперь, Кристиан, – ответил я, начиная уже сердиться, но не желая молчать, – я не играю, не пою и не слушаю музыки – вот уже десять лет. И не спрашивай меня, почему.

– Зря вы так, – сказал мальчик тихо. – Папа говорит, музыка даже умирающего возвращает к жизни. Не стоит её отвергать. Да вы к ней уже и вернулись – вы же целый месяц ездили в Оперу.

– А ты всегда указываешь взрослым, что им делать? – спросил я его с досадой.

Он вновь недовольно наморщил нос.

– Ну вот, и вы такой же… Не понимаю, какая разница: ребёнок, взрослый – главное, что мы люди. А два человека всегда найдут, что им сказать друг другу.

– Очень хорошо, – подхватил я, – потому что если у тебя есть, что мне сказать, то и мне есть, о чём тебя спросить… Скажи мне, это ты шпионил за мной всю неделю?

– Ну что вы, – живо возразил Кристиан, – и вовсе не всю неделю, когда мне? Я же учусь до обеда, а бывает, и дольше, я не могу целый день за вами следить. Это Надир-хан с Дариусом, а я только час или два, после уроков.

– И тебе не стыдно? – спросил я его сурово.

Кристиан вздохнул.

– Стыдно. Я знаю, что подсматривать нехорошо. Но только, понимаете, когда мне мама велела перед вами извиниться, я ей всё пытался объяснить, что не могу, а она возразила: «Раз ты сумел наговорить человеку обидных слов, значит, сможешь сказать и хорошие».  Я тогда пошёл к папе, думал, он маму переубедит, говорю: «Мама хочет, чтобы я извинился перед капитаном Шаньи», а папа мне: «Если мама сказала, значит, надо извиниться». Я снова к маме, спрашиваю: «Ну, хорошо, только как я его найду?» «Вот тебе адрес, съездите с Надир-ханом, отыщете его, если он не дома, и ты попросишь у него прощения». Я решил послушаться, и не только чтобы маму не огорчать, но и потому, что подумал, а не понаблюдать ли мне сначала немного за вами, вдруг я узнаю про вас что-то плохое, вернусь и расскажу маме, и она поймёт, что вы не стóите того, чтобы просить у вас прощения.

– И Надир-хан согласился? – спросил я, обескураженный его откровенностью.

Кристиан подтянулся на руках и уселся на парапет.

 – Ну, не сразу, но всё-таки я его уговорил. Ведь он много лет разыскивал разных людей, а теперь он в отставке, заняться ему почти нечем, а Надир-хан не любит без дела сидеть… Вообще-то он обычно за папой следит – знаете ли, просто по привычке, а папа последние дни сочиняет, так что с ним даже не поговоришь, а Надир-хану скучно… Так что мы ходили и ездили за вами до самой ночи, но так и не узнали про вас ничего дурного, и тогда я предложил ещё за вами понаблюдать. Вот мы за вами целую неделю и шпионили по очереди, но всё без толку. Ничего нехорошего мы не выяснили про вас: и подозрительных знакомых у вас нет, и деньгами вы не сорите, и не напиваетесь, даже трубку – и ту не курите. Меня это больше всего поразило.

– Почему?

– А я думал, что все капитаны – любители трубок… А вчера мы наблюдали за вами, как вы у сестры в саду с племянниками играли почти полдня – совсем, как мы с папой. Я ведь даже представить не мог такого.

– А что же тут удивительного?  – спросил я. – Ты, верно, думал, что я терпеть не могу детей?

– Да нет, – помотал он головой, – не в том дело. Просто я на каникулы уезжаю гостить к нашим знакомым в имение, так ведь тоска зелёная смотреть, как они живут. Они, конечно, ничего при детях не говорят, но всё равно ведь многое замечаешь. Вот вы взрослый человек, так объясните… Люди женятся: бывает, из-за денег или другой какой-нибудь выгоды, а бывает, и по любви, но даже если и по любви, всегда спят в разных спальнях. Да, я знаю, всякому иногда хочется побыть одному, но не каждую же ночь!.. Ладно, может, я правда ещё ребёнок и чего-то не понимаю, – прервал он сам себя. – Но ведь они и днём каждый сам по себе: муж занят своими делами, жена мается от безделья. Потом у них рождается малыш, все радуются, особенно если это мальчик, но только отдают его почему-то кормилице, потом няне, потом гувернёру, а потом в пансион, а девочку в монастырь. А когда приедет домой любимый сын или дочь на Рождество или на лето, его в первый вечер попросят показать свои успехи, а затем всего и разговоров, что «Дорогой, пожелай маме спокойной ночи» или «Мой ангел, поцелуй папе руку». А уж чтобы мадам Ф. или месье Ф. играли со своими детьми, такого и вообразить нельзя. Нет, я не хочу сказать, что они плохие, если бы это было так, мама бы не стала с ними водиться, но только я не хочу так жить. Я когда поехал к ним в первый раз, меня мама предупредила, что остальные люди живут по-другому, совсем не как мы, и чтобы я не удивлялся и не задавал вопросов. И я, когда вернулся, спросил уже её саму, и мама сказала, что так живут почти все, кроме самых простых людей (и я рад, что мы из простых и что мамины родители были крестьяне), что так принято, что это такая традиция. – Кристиан насупился и вздохнул. – Я знаю, что у всех свои обычаи и что их нужно уважать, как, например, Надир-хана с Дариусом, у которых другая вера, которая им разрешает иметь несколько жён и многое другое, что нам нельзя, и запрещает то, что нам можно. Но это ведь такие же христиане, как мы, такие же французы и…  Не нравится мне такая традиция! И когда я за вами вчера наблюдал, то подумал, что вы, пожалуй, не совсем такой, как все, и тоже можете жить не по правилам.

– Значит, ты не любишь жить по правилам? – спросил я его, когда он замолчал.

Мальчик весь скривился, словно жуя лимон, и резко помотал головой.

– А у вас в семье тоже так было заведено? – произнёс он, не дождавшись реплики с моей стороны.

– Вероятно, – ответил я. – Мне трудно сказать. Я не помню своей матушки, а отец после её смерти так и не женился. Мой брат всю жизнь прожил холостяком. С замужними сёстрами я провёл не так много времени, ещё малышом, а потом меня воспитывала тётя, но она была вдова. Но я никогда не чувствовал недостатка внимания со стороны родных.

Однако Кристиан уцепился не за последнюю, а за первую мою фразу.

– Не помните свою маму? Совсем-совсем?

– Совсем. Она умерла, едва я родился.

Он посмотрел на меня иначе, чем прежде – как будто впервые видел и с явным сочувствием.

– Жалко. Как же это – не знать свою маму? – проговорил он задумчиво. – Бабушка умерла, когда мама была ещё маленькой, но она её помнит. Ведь мама – это самый главный человек в жизни.

– Да, – сказал я. – И этого главного человека ты очень обидел, ты понимаешь это?

Кристиан отвёл глаза и молча кивнул.

– У неё надо попросить прощения и не делать так больше.

Он покраснел, это было видно даже в сумеречном свете.

– Да, я уже… попросил, – прошептал он чуть слышно.

– Ну хорошо, Кристиан, – вымолвил я, не желая его больше мучить. – Уже почти стемнело, и тебя наверняка ждут к ужину. Отправляйся домой.

Он медленно покачал головой.

– Нет, я ещё не сделал то, зачем пришёл.

– А зачем ты пришёл?

Кристиан опустил голову и несколько раз пнул пяткой парапет.

– Ну, я пришёл извиниться… И вот, я… извиняюсь… То есть, простите меня, пожалуйста.

– Я прощаю.

Он живо обернулся ко мне, глаза его заблестели. Но тотчас порывисто отвернулся и с жаром выпалил:

– Но и вы, капитан, не обижайте больше моего папу! А то я свои слова возьму назад.

Он снова нервно ударил пяткой по парапету.

– Хорошо, Кристиан, – отвечал я с улыбкой, ибо меня начало скорее забавлять, чем раздражать его упрямство.

– Капитан Шаньи, я серьёзно! – воскликнул он.

– Я вполне серьёзен, – возразил я, справившись со своим лицом. – Я обещаю тебе, что не причиню Эрику никакой обиды, а ты тоже больше не держи на меня зла. Договорились?

Неспешный кивок.

– Вот и отлично. А теперь иди домой.

Мальчик быстро взглянул на меня с выражением, которого я не смог объяснить, и хмуро уставился на тротуар под своими ногами. Прошла минута, другая, на набережной зажгли фонари, но Кристиан даже не сделал попытки сдвинуться с места.

– Разве тебе не пора идти? – спросил я с недоумением.

– Когда будет пора, Дариус подойдёт и скажет, – ответил он тихо. И, помолчав, добавил: – Почему вы так хотите, чтобы я ушёл? Вы, кажется, никуда не спешили и ничем не были заняты.

– Ну так что же?

– Да нет, ничего, – произнёс он дрогнувшим голосом. Я с изумлением почувствовал, что он чуть не плачет.

– Кристиан, мы как будто с тобой всё решили, – заметил я. – Ты хотел извиниться, и я твои извинения принял. Так?

– Так.

– Тогда объясни, что же ещё тебе от меня нужно, маленький разбойник! – выкрикнул я.

– Я не маленький! – явно обиделся он, похоже, ничуть не смущённый словом «разбойник».

Мой окрик, как это ни странно, Филипп, подействовал на это загадочное существо благотворно. Кристиан проглотил слёзы и снова смотрел на меня прямым, решительным взглядом.

– В таком случае, скажи мне открыто, чего же ты хочешь.

– Теперь – ничего не хочу, – заявил он. – Я уже всё понял.

– Что именно понял?

– Почему вы меня так упорно гоните. Вы… вы просто брезгуете!

Я опешил.

– Мой Бог, что за чушь ты несёшь?

– Почему чушь? – сердито возразил он. – Я часто слышал, что взрослые так говорят, когда им противно.

– Да отчего же мне должно быть противно?

– Ну как отчего? – выпалил он. – Ведь я так на папу похож!

Я на мгновение лишился дара речи. Моё отношение к этому ребёнку не всегда было достойным христианина, но я бы скорее возненавидел его, чем испытал к нему отвращение.  Я уже писал тебе, что в облике Кристиана не было ничего уродливого, пожалуй, черты его можно было назвать приятными, хотя и не совсем правильными – для этого у него были чуть глубже обыкновенного посаженные глаза, не очень большие, но ярко блестевшие, внимательные и пытливые. На редкость высокий лоб, чуть впалые щёки и бледная кожа, действительно приводили на память Эрика, но нос и рот мальчика были такими, «как у всех людей», притом достаточно тонкими и чётко очерченными. К сожалению, сходства с Кристиной, которое помогло бы мне скорее проникнуться к нему расположением, не было ни малейшего. Но чтобы я брезговал им…

 – И как тебе такое в голову могло прийти?

С этими словами я схватил его за руку, ибо у меня возникло сильное желание встряхнуть его хорошенько. Рука была ледяная.

– Ну вот, ты ещё и замёрз! Мне следовало подумать, что ты можешь простудиться, сидя на холодном камне. Слезай немедленно!

И так как он не шевельнулся, я за руку решительно стянул его с парапета.

– И вовсе я не замёрз! – объявил он. – Это руки у меня всегда холодные. – И, по-видимому, ободрённый тем, что я продолжаю сжимать его длинные тонкие пальцы, с гордостью добавил. – Это семейное.

– К вечеру холодает, к тому же сегодня ветрено, и, кажется, сейчас пойдёт дождь, а ты без фуражки. Ты куда её дел?

– Она у Дариуса.

– И о чём только твой Дариус думает?

– Дариус хороший, мне мама с папой так ходить разрешают!

– Вот когда ты пойдёшь гулять со своим отцом, то можешь расхаживать хоть голышом, как спартанец, а сейчас надень это.

Выпустив его руку, я снял с себя шляпу и нахлобучил ему на голову. Он тут же поправил её, слегка изогнул поля, надев её на глаза и чуть набок, загадочно и романтично.

– Папа носит вот так, – пояснил он.

Я критически осмотрел его. Глаза мальчика уже улыбались.

– Как ты думаешь, обещание не обижать твоего отца распространяется на тебя? – спросил я его.

 – Не знаю, – сказал Кристиан. – А что вы хотите сделать?

– Остудить твою голову в водах Сены, чтобы в ней не возникали подобные мысли.

Кристиан чуть наморщил нос. Очевидно, то была его привычка.

– Не стоит. Дариус обязательно скажет папе, и он вам задаст.

– Я, конечно, не боюсь Эрика, но и не хочу, чтобы ты окончательно простудился. Тем более что, я надеюсь, ты и без того не будешь больше обо мне так плохо думать. – Теперь улыбка дошла и до его губ. – А сейчас, Кристиан, давай немного пройдёмся.

Мы неторопливо двинулись вдоль набережной под мелко моросящим дождём.

– Красиво, правда, капитан? – через несколько минут спросил Кристиан. – Я люблю блестящие от дождя улицы в газовом свете и запах мокрой листвы, и чтобы идти, не думая, куда, и мечтать о чём-нибудь хорошем и немного грустном.

– Да ты поэт, – произнёс я.

– Нет, не поэт, – вздохнул Кристиан. – Но я неплохо рисую. Я даже могу этот вечер нарисовать и Париж, и свет фонарей и витрин, но только с пустыми улицами пока – я людей рисовать ещё не совсем научился.

– Ты, наверно, хочешь стать художником?

Он покачал головой.

– Не художником, нет. Я вам потом скажу, если пойму, что вам сказать можно.

– А зачем я тебе нужен, ты мне можешь сказать?

Он взглянул на меня.

– Могу. Но только не знаю, как. – Мы продолжали идти вперёд. – Понимаете, вы мне интересны. И… только вы не смейтесь надо мной… мне хотелось с вами поговорить, побродить вот так – вам ведь всё равно нечем заняться сейчас, вы целыми вечерами гуляете.

– Кристиан, я гуляю не потому, что мне нечем заняться, – возразил я.

Мальчик осторожно тронул меня за рукав.

– Капитан Шаньи, всё будет хорошо. Всё у вас когда-нибудь будет, семья и дети. Вы только никогда не теряйте надежды. Иногда бывает так трудно, что кажется, тебе будет плохо всегда, а иногда – ещё трудней, и тогда думаешь, что света и добра нет в мире. Но они есть. Может, их не так много, как нам бы хотелось, но если мы их достойны, они к нам придут.

– Так значит, в твоей голове бывают ещё и такие мысли? – спросил я, немало удивившись.

– Нет, это не мои мысли вовсе, а папины. А папа ужасно умный.

– Ужасно умный, – повторил я. – А что скажет твой ужасный папа по поводу наших с тобой прогулок?

– А я его уже об этом спросил, и он сказал, можно. Если я не буду слишком много болтать.

– Я думал, что он меня ненавидит.

Кристиан даже остановился.

– А его не задевайте, и вас никто ненавидеть не будет. Знаете, что он мне объяснил: «У нас с капитаном Шаньи свои дела. Тебя они никак не касаются. Так что и обид на него у тебя не должно быть». А когда я спросил, что он о вас думает, папа ответил, что вы не худший представитель рода человеческого, пожалуй, даже лучше других, и что если бы вы не совали нос, куда не просят, то вам и цены бы не было.

– Вот как?

– А я даже знаю, о чём вы сейчас подумали, – произнёс Кристиан, когда мы вновь пошли дальше.

– О чём же?

– О том, что я всё это вам говорю, а сам тоже сую свой нос в чужие дела. Но я это и из-за вас тоже делаю. Сил нет смотреть, что вы такой убитый всё время ходите. Мне вы больше понравились таким, каким вы к нам ворвались.

– Неужели я тогда тебе мог понравиться?

– Нет, я, конечно же, сердился на вас, но и восхищался тем, что вы не боитесь. А то папу даже в маске люди опасаются. А вы глазами на него сверкаете: «Я вам не верю», «Мне совершенно необходимо»!.. Жаль, что сейчас вы совсем другой. Я даже, когда увидел, с каким лицом вы к реке подошли, перепугался, что вы задумали утопиться. И я очень рад, что вы сегодня дважды вышли из себя – лучше уж гнев, чем такое вот безразличие.

– Судя по всему, ты отзывчивый мальчик, – заметил я. – Наверно, у тебя много друзей.

– Да… то есть нет. Это раньше я думал, что много, а теперь сомневаюсь, можно ли их называть друзьями.

– Почему, Кристиан?

– Понимаете, с ними хорошо играть, или купаться, или ездить верхом. Ну и, конечно же, мне приятно, когда никто не может сложную задачу решить, а у меня получается, и я им объясняю как, и все начинают говорить, какой я башковитый. И когда кого-нибудь из класса несправедливо ругают или наказывают, а я заступаюсь, и мне попадает тоже, а потом ко мне все подходят и хвалят: «Кристиан, ты молодец! Ты герой!» Но только, знаете, если наказывают меня, то за меня никогда никто не заступится. Вот я и подумал, что, может, им просто удобно со мной дружить. Но главное даже не это. Просто с ними нельзя поговорить ни о чём важном, не только как с мамой или папой, но даже как с вами, хотя вы мне почти враг, ну, теперь уже бывший враг, я надеюсь, но вы и то больше меня понимаете.

– Мне кажется, Кристиан, твоя беда в том, что ты слишком серьёзный и взрослый для своего возраста, – вымолвил я, когда мальчик умолк.

– Так ведь, капитан, мои друзья и однокашники совсем не моего возраста, – пояснил Кристиан. – Они все на два года старше меня, не маленькие уже.

Я внимательно посмотрел в его худенькое озабоченное лицо, казавшееся ещё бледней в искусственном свете.

– Так ты на два года младше всех в классе и при этом решаешь задачи, непосильные для остальных?

Кристиан кивнул.

– Выходит, ты вундеркинд?

– Нет, я думаю, что вундеркинд – это кто-то вроде Моцарта, а я просто первый ученик в классе. Любой бы стал хорошо учиться, имея такого папу. Видите ли, папа здорово умеет объяснять непонятное, лучше любого учителя, хотя учителей ведь готовили к этому, а папу нет. Да вы и сами знаете, какую великую певицу он сделал из мамы.

– Но у Кристины, конечно, были к тому задатки, – заметил я.

– Мама очень талантливая, но ведь в консерватории никто не сумел эти задатки развить. А папа смог. За три месяца.

– Под видом Ангела Музыки, – не удержался я.

– А разве это плохо? – возразил он живо. – Главное, что у него получилось. По-моему, отличный педагогический приём.

– Нет, ты и в самом деле вундеркинд! Ты откуда знаешь такой термин?

– От мамы. Она мечтает преподавать музыку, когда уйдёт со сцены.

– Кристина хочет уйти? – застыл я на месте.

– Нет, не сейчас, конечно. Когда-нибудь… А теперь попробуйте представить, капитан, – продолжал Кристиан, когда мы тронулись с места, – что у папы было бы обыкновенное человеческое лицо, и он открыто пришёл бы к маме и предложил давать ей уроки. Я не думаю, что она бы стала заниматься так же восторженно и упорно с простым музыкантом, как с Божьим Ангелом, что ей прислал дедушка, о котором мама так тосковала, верно?

– Да, пожалуй, – несколько растерянно отвечал я, ибо прежде мне не приходило в голову взглянуть на эту историю подобным образом.

– Вот и скажите только теперь, что папа не умный!

– Похоже, что при таком отце тебе и друзей не нужно, – произнёс я, с трудом удерживая улыбку.

– С папой, конечно, интересно. Как и с мамой. И с Надир-ханом. Но понимаете, капитан, это другое, это семья. Пока ты ещё маленький, тебе хватает семьи, а потом уже хочешь чего-то большего, знаете, почти как путешествия в другие страны. Вот я сейчас подумал, есть ли у меня настоящий друг, надёжный друг на всю жизнь, и решил, что нет.

Я попытался заглянуть ему в лицо, но моя шляпа уже съехала ему на самый нос.

– Кристиан, я не думаю, что из нас бы могли получиться друзья, – сказал я как можно мягче. – Мы слишком разные.

Мальчик так решительно тряхнул головой, что шляпа едва не свалилась с неё. Он тщательно поправил её, снова надел, «как папа», и с жаром заговорил:

– Ох, ну и что? Папа и Надир-хан тоже разные, а дружат уже тьму-тьмущую лет, кажется, тридцать пять. Или больше уже?.. И при этом они не говорят друг другу красивых слов и даже не называют себя никогда друзьями, но зато они выручают друг друга всю жизнь и прощают всё, ту же комнату пыток, и вообще друг без друга долго не могут. Папа начинает изображать бешеный гнев: «Где это ничтожество? Третий день носа не кажет! Я не затем его здесь поселил, чтобы он отсиживался у себя», – и тащит Надир-хана к нам. А Надир-хан, если соскучится, то появляется, как пишут во взрослых книгах, с видом «благородного негодования»: «Эрик, что ты так долго скрываешься в своём кабинете? Не иначе, как ты задумал очередное чудовищное преступление». «Разумеется, – отвечает папа с серьёзным лицом, – совершенно чудовищную симфонию». И оба ведь не хихикнут даже! Такие смешные!.. И трогательные.

– Да, я слышал, с какими словами Эрик обращается к Надир-хану, – саркастически усмехнулся я.

– «Дурачок мой»?.. Это у папы такое ласковое обращение, вроде как «старина»… Ой, я кажется, уже начал болтать что-то лишнее, как вы думаете? – оборвал он себя. – Но я это вам всё рассказал к тому, что они очень даже разные, правда, но от этого им только ещё интереснее.

– Ой! – вырвалось теперь уже у меня, ибо перед моими глазами словно бы из воздуха выросла фигура Дариуса.

Он молча низко склонил голову передо мной и выжидающе посмотрел на Кристиана.

– Хорошо, Дариус, я сейчас иду. Две минуты, – и, вновь повернувшись ко мне, мальчик быстро спросил. – Так мы могли бы, капитан, ещё с вами увидеться?

– Ну что же, чудо-ребёнок, давай увидимся, – ответил я строго. – Где и когда?

– После занятий в четвёртом часу у моего лицея, – скороговоркой выпалил он, расплываясь в широкой улыбке.

– А где твой лицей?

Кристиан махнул рукой в сторону Собора Парижской Богоматери и назвал адрес. Это было престижное учебное заведение, известное превосходным преподаванием точных наук.

– Я знаю это место, Кристиан. До завтрашней встречи!

– До свидания, капитан!

Мальчик вновь широко улыбнулся и неожиданно изящным жестом снял шляпу и с полупоклоном протянул её мне.

– Ваша шляпа, месье.

Затем он взял у Дариуса фуражку, надел её, принял из рук слуги ранец, набросил его на спину, весело мне кивнул, и через минуту они уже скрылись от меня за пеленой дождя.

Так закончился для меня этот день. И сегодняшний день тоже сменился ночью, поэтому я прерываю до завтрашнего утра свой рассказ, тем более что мои встречи с Кристианом заслуживают отдельного повествования».

 

Продолжение следует…