Возвращение героя

7

«1 мая 1927 года,

Сент-Луис.

Милый мой сын!

Чем ближе становится день твоей свадьбы, тем чаще я задумываюсь о возможности твоего счастья с Эрикой. Не знаю, представляешь ли ты, как много терпения требуется для этого, сколько работы души, ума и сердца – изо дня в день, на протяжении всей жизни? Догадываешься ли, что даже самой возвышенной, самой преданной любви не всегда достаточно для того, чтобы оградить супругов от непонимания, обид и роковых ошибок?.. А ведь в желании приоткрыть тебе эту, далеко не для всех очевидную, истину состоит ещё одна причина обстоятельности моих писем.

Итак, Филипп, время шло, день моего отъезда, отложить который ещё раз у меня уже не было никакой возможности, неумолимо приближался, а я так и не сумел пока увидеться с Кристиной. Я по-прежнему ежевечерне ездил в Оперу и после каждого спектакля с её участием посылал ей всё столь же скромные букеты и карточку с буквой «Р», но целый месяц, казалось, я взывал к пустоте. Лишь в середине октября мне с утренней почтой доставили маленькую записку от моей бывшей невесты:

«Рауль, я надеялась, что моё молчание скажет Вам всё лучше любого письма. Ваше упорство приводит меня в отчаяние. Что ж, похоже, мне не остаётся ничего иного, кроме как согласиться на Вашу просьбу. Приходите ко мне завтра через полчаса после окончания спектакля. Моя гримёрная находится там же, где прежде. К.»

После того, как я жадно пробежал глазами записку, мною почти одновременно овладели три чувства: радость от казавшейся почти несбыточной и тем не менее предстоявшей мне встречи, боль при мысли о том, что Кристина, несмотря на все её уверения, несчастлива в браке (именно так я расценил тогда её слова об отчаянии), и тревога, в которую меня не могла не повергнуть её последняя фраза. Ведь если Кристина Даэ, став примадонной, по-прежнему пользуется отнюдь не самой лучшей, но наиболее удалённой гримёрной, это может означать лишь одно: Эрик не только изредка появляется в театре в своей ложе, как полагают все эти несведущие люди. Нет, он продолжает регулярно бывать в своём подземном жилище и притом не один, а с женой (какое безжалостное, безнадёжное слово!), иначе он обходился бы двумя другими ходами. А поскольку он обитает там по сей день, то, безусловно, все его западни, включая кошмарную комнату пыток, остаются в действии, и Эрик до сих пор опасен для людей. Возможно даже, опасен, как никогда, ведь если Опера забыла о своём Призраке, в то время как он её не покидал, то, видимо, злодей стал ещё более осторожным и уже не будет щадить нечаянного свидетеля.

Вот и ещё одно подтверждение того, что все предсвадебные обещания чудовища были ложью. Впрочем, разве можно ожидать от него иного? Стоит ли видеть в том, что он даровал нам тогда свободу, хоть какое-то самопожертвование? Коварный, изобретательный негодяй, он точно всё рассчитал! Он знал наверняка, чем можно подкупить сердечко наивной и доброй девушки… «Мастер ловушек»? О да, только ловушек не одних лишь материальных, но и незримых. Сама душа Кристины попала в капкан, и если я не имею права освободить её совершенно, то должен хотя бы попытаться помочь ей очнуться от этого духовного сна…

В тот вечер в Опере опять давали «Риголетто». В сильнейшем волнении я не отрывал глаз от любимой, отчаянно стараясь уловить её собственное, независимое от её героини, душевное состояние, но так и не смог различить, Кристина или Джильда устремила на меня в финале предсмертный взор, в котором отразилось знание высшей правды. Не представляя, чего ожидать от нашего, возможно, последнего в жизни свидания, я изнывал в своей ложе, поминутно взглядывая на часы и нервно потирая отбитые аплодисментами ладони. Через двадцать пять минут я поспешно вышел, с тем чтобы быть у её гримерной точно в назначенный час. Публика к этому времени уже разъехалась, артисты заканчивали переодеваться, коридоры пустели. Подойдя к знакомой двери, я на секунду замер, прислушиваясь, а затем постучал.

– Войдите, – раздался в ответ спокойный, немного усталый голос Кристины.

Толкнув дверь, я вошёл внутрь. Кристина сидела у бюро, уже в строгом светло-сером платье с голубым отливом, её грим был снят, волосы собраны в узел. Выражение её лица меня немного смутило: в нём совсем не было той радости, которую она не сумела скрыть при прошлой встрече. Нет, она смотрела на меня серьёзно и испытующе, как будто силилась уловить во мне что-то, прежде неизвестное ей.

– Добрый вечер, Кристина, – произнёс я с невольной робостью.

– Добрый вечер, Рауль, – ответила она сдержанно.

– Мне запереть дверь? – предложил я ей.

– Нет, не нужно.

Повинуясь лёгкому движению её руки, я сел и огляделся. В целом, артистическая оказалась той же, какой я её знал: с теми же будуаром, просторным чуланом и туалетной, в которых я прятался и в которых тщетно пытался отыскать невидимого соперника, всё с тем же огромным зеркалом в глубине. Даже мебель в ней почти вся оставалась прежней, лишь обивка стен и занавески были заменены на голубые с золотым узором, так что сама Кристина казалась неотъемлемой частью этого небесного убранства.

– Вы так чудесно смотритесь на этом голубом фоне, – вымолвил я, ибо все заготовленные слова о моих сокровенных чувствах замерли на устах от столь прохладного приёма.

– Да, это Эрик подобрал к моим глазам, – сказала она, слегка улыбнувшись.

Эрик! Конечно, вот в чём причина её настороженности!

– Вы опасаетесь, что он нас подслушает? – спросил я прямо.

Кристина покачала головой:

– Вряд ли… не думаю… он обещал мне… А, впрочем, какое это имеет значение?

– Вы совсем не боитесь…

– Я не боюсь мести Эрика, если вы это имели в виду, Рауль, – подхватила она. – Но я очень боюсь опять причинить ему боль. Тот наш разговор с вами на крыше едва не погубил бесповоротно и его жизнь, и мою, и я не желаю вновь повторить трагическую ошибку. Знаете, Рауль, я давно для себя решила, что даже наедине с собой следует вести себя так, словно я не одна, ведь если нас и не слышат другие люди, то всегда видит Бог.

Её голос дрогнул, она слегка прикусила губу и отвернулась.

– Простите меня, я не хотел расстраивать вас, Кристина, – вымолвил я.

– Я понимаю, Рауль, я верю, что это выходит у вас невольно, но вы действительно то и дело расстраиваете меня. Вы, очевидно, не осознаёте, что любые страдания Эрика разрывают мне сердце. Вы не только не представляете, как отразилось на нас ваше столь шумное возвращение и ваше вторжение, но продолжаете изо дня в день безжалостно напоминать мне – и ему – о себе. Конечно, я не имею права запретить вам бывать на моих спектаклях, но я очень прошу вас, Рауль, не присылать мне больше эти цветы. Поверьте мне, я помню о вас и знаю, что у вас на душе – и для этого я не нуждаюсь даже в самых прелестных букетах.

Во время этой достаточно мягкой, но всё-таки отповеди, она несколько раз машинально передвинула по крышке бюро вазочку с моими лилиями, и лёгкая дрожь её пальцев ясно открыла мне, что всё её удивительное спокойствие не было подлинным состоянием её души, но достигалось усилием воли.

– Но откуда Эрику знать, что я посылал вам цветы? – возразил ей я. – За весь сезон я только раз увидел его в ложе.

Кристина вновь обернулась ко мне.

– Если Эрика нет в ложе, Рауль, это вовсе не значит, что его совсем нет в театре. Он появляется в ней, лишь когда хочет, чтобы его заметили.

– И сейчас Эрик тоже здесь?

– Возможно… Он был здесь четверть часа назад.

– И ему известно о нашем свидании?

Её глаза засверкали:

– Конечно, Рауль, неужели вы думаете, что я стала бы встречаться с вами втайне от мужа?

Я был глубоко огорчён, что так задел её чувства.

– Кристина, я, должно быть, виноват, но я и в самом деле не знаю, что мне думать, – пробормотал я. – И с каждым годом нашего знакомства я всё меньше вас понимаю.

Кристина с горечью улыбнулась.

– Вы говорите совсем как Эрик. Он однажды признался мне, что заключил, что не стоит и пытаться понять женщин.

– Отчего же?

– Оттого, Рауль, что, по его словам, им, то есть мне, никак не угодить. Если я не получаю желаемого, то огорчаюсь, если же получаю – то огорчаюсь тоже. Если он похищает меня, я плачу, если он оставляет меня в покое, я плачу вновь. Когда он требует от меня стать его женой, я пытаюсь покончить с собой, но потом всё-таки соглашаюсь – окончательно и бесповоротно. Однако едва он предлагает мне счастье с другим человеком, как я немедленно оставляю его одного, несмотря на все свои клятвы. И что же – через несколько дней я неожиданно возвращаюсь к нему в слезах и буквально заклинаю взять меня обратно. Разве можно найти этим странностям разумное объяснение? Остаётся только решить, что женщина – это существо, подобное своенравной морской стихии, и выполнять её очередной каприз, даже не пытаясь предугадать, что будет завтра.

– Нет, я, Кристина, не нахожу ваши поступки капризами, – заявил я. – Но многие из них для меня тоже загадка. Когда вы решили расстаться со мной навсегда, мы объяснились с вами слишком поспешно, а когда я спрашивал вас о причинах, вы лишь повторяли, что у вас не осталось времени. И за эти десять лет ваши тайны только умножились. И если вы проясните их мне хотя бы немного, если я пойму, что ваша жизнь состоит не из одних кошмаров и что вы обрели хотя бы частицу счастья – то я даю слово, что более не побеспокою ни вас, ни Эрика.

Взгляд Кристины немного смягчился, она кивнула.

– Простите меня, Рауль, я и перед вами очень виновата. Я это знаю, и потому на вас почти не сержусь, и постараюсь ответить вам – если это возможно.

– Почти? Значит, всё-таки вы сердитесь, Кристина. Я понял, что вы недовольны мной даже более, чем в прошлый раз, когда я нарушил ваше уединение. Тогда я заметил в вас радость – теперь её нет совсем.

– Тогда я не знала о вас всего, что знаю теперь, – отвечала она с внезапно вернувшейся сухостью.

Эта странная фраза повергла меня в изумление.

– О Господи, Кристина, на моей совести нет такого греха, который мог бы вас заставить так перемениться!

– Разве, Рауль? Быть может, вы не стреляли в Эрика?

– Ах, это!.. Да, я стрелял в него, это правда. Но неужели вы ничего не знали?

– Нет, Эрик даже не заикался об этом. А я ведь отлично помнила про этот шрам на виске, но как-то не решилась задавать вопросы. Я думала, он просто его оцарапал где-то. Он… знаете ли, Рауль, ни у одного мужчины в мире нет такой тонкой кожи – в буквальном и переносном смысле… Я и не представляла, что это вы, пока Кристиан не передал мне ваш разговор.

Её искреннее волнение поразило меня ещё больше.

– Кристина, я защищал свою жизнь! Ведь Эрик забрался ко мне на балкон, он мог меня убить!

– Рауль, он никогда бы не убил вас! – горячо выкрикнула она.

– Вы принимаете это чудовище за кого-то другого, – объявил я твёрдо. – Вспомните, он собирался уничтожить сотни людей, взорвав этот театр – вместе с вами!

– О Боже, Рауль, да если бы Эрик выполнял все свои угрозы, в Париже давно не осталось бы ни единого жителя! И если бы он действительно хотел убить вас, то сделал это намного раньше, не дав вам разрушить дивную сказку об ангеле… Повторяю, он бы никогда вас не убил.

– Но отчего же?

– Эрик знает, как вы мне дороги, а для него величайший грех – огорчить меня.

Я усмехнулся:

– Что-то он не особенно боялся огорчить вас, когда не так давно душил меня на глазах своего приятеля!

Как ни странно, Филипп, Кристину мои слова ничуть не смутили.

– И поделом вам, Рауль!.. А впрочем, я думаю, он совершил это лишь для острастки. Иначе вы бы оказались на том свете прежде, чем успели осознать, что умираете.

– Как, это для вас не новость? Должно быть, вам Перс рассказал об этом.

– О нет, сам Эрик.

– Он, что же, признаётся вам во всех своих злодействах?

– Я полагаю, он не желал, чтобы я узнала о том от вас, – уклончиво отвечала Кристина.

– Похоже, это вас действительно не очень огорчило, – пробормотал я в полнейшем недоумении.

– Но вы-то ведь, благодарение Богу, остались живы!.. Зато этим он исправил мою чудовищную оплошность. Ведь с этой удавкой всё получилось настолько нелепо и унизительно, что я до сих пор, Рауль, стыжусь вспоминать об этом, – Кристина судорожным жестом сцепила руки. – И главное, из моего вмешательства выходило, что я не доверяю Эрику, его слову…

– Но Эрик говорил мне, что не выполняет своих клятв, – решился прервать я её.

– Ах, Эрик много чего говорит! Не нужно воспринимать его речи буквально – зачастую это всё та же маска.

– Значит, Кристина, вы умеете его понимать?

– Мне кажется, да – душой, сердцем… Я могу находиться с ним в разных комнатах – и ощутить его состояние, могу с точностью до минуты угадать время его возвращения домой. Вы знаете, говорю: «Он сейчас придёт», – выглядываю в окно и вижу, как он идёт по дорожке.

– Должно быть, вы слышите, как он отпирает ту дверь в стене.

– Да нет, он открывает её бесшумно.

– Стало быть, вы никогда не ошибаетесь?

– Ах, если бы это было так, Рауль! Но я порой совершаю чудовищные ошибки… Я всегда делаю непростительные ошибки из-за вас, мой друг.

– Из-за меня? – переспросил я её со смутной надеждой. – О Боже, Кристина, значит ли это, что..?

– Нет… то есть да, я люблю вас, Рауль, но вовсе не той любовью, которая вам нужна от меня.

Я смотрел в её распахнутые глаза в немом изумлении.

– Кристина, я снова вас не совсем понимаю, – вымолвил я наконец.

Моя несбывшаяся невеста вздохнула.

– Рауль, вы спрашивали меня  о моих тайнах. Эрик говорил мне о странностях. Но в моих противоречивых поступках, моих метаниях вовсе не было ничего странного или таинственного. Всё дело в том, что, по своей крайней наивности, я попросту ошиблась в своих чувствах. – Её прекрасное лицо стало ещё печальнее. – Не по душевной чёрствости, не по легкомыслию – я горячо сострадала вам с Эриком и размышляла о многом – но я действительно не знала, что такое любовь.

– Но, в таком случае, что же вы считали любовью? – спросил я её после мучительного молчания.

– Вы всё ещё не догадались, Рауль? Так взгляните! – она по-девичьи быстро вскочила и, схватив меня за руку, повлекла к роковому зеркалу. – Посмотрите внимательно на нас с вами, Рауль, что вы видите?

– Вы хотите сказать, что мы с вами похожи? Но я это знаю.

– Да, Рауль, мы похожи – и дело не только в том, что у нас обоих белокурые волосы и голубые глаза – сходство есть и в чертах лица и даже в сложении. Конечно, мы с вами ни в коей мере не родственники, всё это случайность – и, тем не менее, мы словно брат и сестра. И, в какой-то мере, несмотря на всю разницу в происхождении, так оно и было: нас влекли друг к другу общие чувства, черты характера, устремления, и даже отца моего вы, похоже, любили как собственного родителя.

– Да, Кристина, – ответил я с горечью, – вы правы во всём, кроме лишь одного: моё отношение к вам однажды стало не только братским.

– Увы, Рауль, когда-то я думала, что могу это же сказать о себе.

Кристина отпустила мою руку, и мы сели.

– Моя ошибка была в том, – продолжала она,- что я полагала любовь только радостным чувством. Нет, я, конечно, знала, что влюблённые могут страдать, но видела причину этого в ревности или разлуке, или же во внешних обстоятельствах, таких как запреты родителей, клевета, сословные различия, бедность, болезни – да в чём угодно, только не в их постоянном восприятии друг друга. Мне казалось, что если мне всегда приятно вас видеть, Рауль, если мне с вами легко, если мне ничего не стоит подойти к вам, взять за руку, даже обнять вас – то это может означать одно: я вас люблю… С Эриком же всё было иначе: мне было больно о нём даже думать, не то что находиться рядом или смотреть на его лицо. Стоило мне лишь взглянуть на него – и в моей груди словно бы раскрывалась глубокая рана. Я была настолько не готова к подобным чувствам, что в первый момент испугалась, что подобное страдание просто невозможно вынести… Глупая, я тогда ещё не и знала, что у человеческого горя нет дна!.. Именно в таком душевном состоянии я и схватилась тогда за ножницы, решив в отчаянии уничтожить вместе со своей жизнью и эту боль.

– Кристина, вы мне говорили несколько иное, – напомнил я.

– Иное, Рауль, но я не лгала, я и в самом деле не знала, как описать свои чувства… Хотя нет, не буду притворяться, я лукавила, я уже догадывалась тогда, что могу любить Эрика, но мне было стыдно признаться в этом даже себе. А уж после тех ваших слов об извращенной любви я положила, что лучше умру, чем кто-либо в мире узнает об этом. И всё дело, Рауль, в том, что я была слишком горда…

– Горды? Я вас всегда считал кроткой и скромной девушкой, Кристина.

– Возможно, что я такой и была, но лишь до того, как Эрик приучил меня к мысли, что я стану великой певицей, которая «удивит Париж». И я свыклась с тем, что мне предстоит пожертвовать семейным счастьем ради высокого служения искусству, но не в силах была даже представить, что моим мужем может стать человек, на истинный облик которого я даже не смогу намекнуть другим людям.

– Но если вы всё же догадывались о своих чувствах, то отчего вновь пытались покончить с собой, когда Эрик вас похитил со сцены?

– Опять-таки от стыда, Рауль, но от стыда совершенно иного. Мне было настолько стыдно, что я оказалась способна не только предать Эрика, но и выставить напоказ его сокровенные тайны, что я не решалась даже взглянуть на него… Господи! Я готова была провалиться сквозь землю, но я и так была под землёй… И когда он ушёл, я обыскала всю комнату, но не нашла в этот раз никаких острых предметов и вообще ничего такого, чем можно было покончить с собой. Тогда я попыталась биться лбом о стены, но этим мало чего добилась и, когда он вернулся, была принуждена вновь встретиться лицом к лицу с тем, кому нанесла столь большую обиду и унижение. Он был вне себя, и я ждала от него оскорблений, но он начал опять умолять меня о любви, и это показалось мне настолько великодушным, что я залилась слезами, а он решил, что я плачу от страха, и стал говорить ещё нежнее, отчего я готова была рыдать уже в голос.

 – Да, так и было, Рауль, а потом пришли вы, и вскоре Эрик вас обнаружил… Я знаю, что это звучит неправдоподобно для вас, но пока вы с Персом находились в комнате пыток, а Эрик в отчаянии изводил меня своими насмешками, мне было намного легче, несмотря на весь мой страх за вас. Я чувствовала, что со мной обращаются так, как я того заслужила, и мне было уже не так мучительно стыдно.

– Вы спрашивали меня десять лет назад, что произошло между нами  в то время, когда вы сидели в подземелье коммунаров. Нет, я не буду повторять прежних ошибок и открывать вам всего, но всё же добавлю, что когда Эрик поцеловал меня в лоб, мы расплакались. Я знаю, его тогда глубоко потрясли мои слёзы – то, как я плакала над ним – но я ведь плакала ещё и над собой. Мне было так горько, что я, воспитанная в такой чистоте, такой любви к людям, оказалась способна столь немилосердно мучить дорогого мне человека и находить оправдания в обмане его и себя. И, возможно, он догадывался, что я плачу и над собой тоже, но, боюсь, он решил, что я скорблю о разлуке с вами. Во всяком случае, он объявил, что моих слёз сострадания ему достаточно, и что я могу хоть немедленно выйти замуж за вас, и велел мне перестать плакать…

– И тогда вы ушли со мной, – печально вымолвил я. – Почему?

– Да потому, что… Не знаю, как вам объяснить… Когда он сказал мне это, я и вправду перестала плакать, но вовсе не из-за радости или облегчения. Мне показалось, что меня словно бы окатили холодной водой, ибо всё, о чём я, наконец, решилась мечтать в тот момент, вся наша будущая совместная жизнь, о которой он так умолял меня, вдруг стали ему ненужными. О, я была настолько глупа, что заключила, что Эрик относится к числу тех людей, которые, добившись желаемого, немедля теряют к нему интерес и устремляются к новой цели. Поэтому я и ушла, поэтому я и решила, что Эрик уже не умрёт, ведь он получил то, чего желал, и сможет жить дальше… Вот вы смеялись тогда, стоило лишь мне упомянуть о своих снах, а ведь если бы не они, не знаю, Рауль, решилась бы я так скоро вернуться… А если бы я помедлила ещё хоть два-три дня, то, вне сомнения, после было бы уже поздно, и вся эта жизнь, наша семья, наш сын – ничего, ничего бы этого не было!.. И когда я узнала, что вы стреляли в Эрика, то подумала всё о том же: не промахнись вы тогда – и совсем ничего бы не было.

– Так ли уж ничего? – спросил я тихо, почти про себя.

– Я даже не знаю, смогла бы я жить тогда, – отвечала Кристина.

– А что это были за сны? – произнёс я почти машинально, совершенно подавленный её признанием.

– Три сна, первый повторялся еженощно, два других я видела лишь однажды. Мне каждую ночь снился Эрик в гробу, и это был самый кошмарный сон в моей жизни…

– Эрик в гробу?.. Но разве это не естественное зрелище? – заявил я с невольной резкостью.

– Да нет же, Рауль! Эрик мне снился не спящий – мёртвый.

– Кристина, но ведь Эрик таков и есть.

Кристина пылко возразила мне:

– Рауль, вы ничего не знаете, для вас всё заслоняет его внешность. Эрик – чрезвычайно жизнелюбивый, по-своему жизнерадостный человек, и мне даже кажется иногда, что он живее многих обычных людей на парижских улицах… Так вот, я всё видела во сне, что он умер – навеки, а потом мне приснился покойный отец, он долго с горечью смотрел на меня, как будто я его глубоко разочаровала в чём-то, а когда я спросила его, в чём моя вина, то он лишь тяжело вздохнул и исчез. А вскоре мне приснился – нет, не вполне сон, а лишь невидимый незнакомый голос, который отчётливо произнёс: «Кристина, что сделала ты со своим ангелом?» Я тотчас проснулась, охваченная смятением, но рядом, конечно же, никого не было. Наутро же я отправилась на поиски Перса, а в следующую ночь уже снова была у Эрика. С тех пор мы никогда не расставались более, чем на один день.

– И в тот же вечер вы сказали мне, что не знаете, любите ли вы Эрика!

– Но я и не знала, Рауль, я только предполагала, но не была в том уверена. Я даже когда венчалась с ним, то всё ещё сомневалась. Ах, насколько мне было бы легче разобраться в своих чувствах, будь у меня мудрый советчик, но я могла открыться лишь Персу, а он ведь мужчина и притом человек совершенно иной культуры, и я не могла сказать ему всего!.. Или бы если я вовремя прочитала хорошую, умную книгу, такую как та, что попалась мне, когда у нас уже подрастал Кристиан… Ну, отчего её не перевели на французский раньше, когда она объяснила бы мне многое – ведь она была написана, ещё когда я была ребёнком?

– О какой книге вы говорите, Кристина?

– Скажите, Рауль, вы читаете русских писателей?

– Да, я очень люблю Тургенева и Толстого.

– А Достоевского?

– Я пробовал читать его, но это не мой писатель.

– Так вы и «Идиота» не прочли?

– Этот роман прочёл.

– Тогда вы, возможно, помните, как этот бедный князь рассказывал кому-то, что он лица Настасьи Филипповны «не мог выносить» – лица любимой и очень красивой женщины. Знаете, Рауль, когда я прочитала это место, то словно прозрела, ведь до того я не знала, что это бывает и при любви, а у Достоевского так и сказано: «Я боюсь её лица»…

– Да, я это помню.

– И тогда я вмиг поняла, что я не со временем полюбила его, а любила его всегда, даже в ту минуту, когда он кричал мне: «Не правда ли, я красавец? Стоит женщине меня увидеть – и она моя! Она полюбит меня на всю жизнь», – Эрик и не представлял тогда, насколько он был близок к правде.

– Но мне вы говорили об отвращении, – отважился упрекнуть я её.

Она опустила глаза.

– Да, это с моей стороны было очень дурно, но я и самой себе без конца говорила об этом. Я вновь и вновь указывала себе на его недостатки, пытаясь себя убедить, что подобного человека любить нельзя, потому как это нелепо, неблагоразумно и, наконец, – какие в итоге у нас могут родиться дети?! Я всегда особенно напирала на эту мысль, – не думайте, что я была легкомысленна и не сознавала ответственность матери, – не представляя, что Эрик ждёт от нашего брака совсем иного.

– Что значит «иного», Кристина? Брак есть брак.

– Не думайте, Рауль, что Эрик был настолько эгоистичен, что ожидал от меня чего-то большего, чем просто совместное проживание под одной крышей. Он мечтал лишь о том, чтобы я была постоянно рядом, но я-то всегда хотела не фикции, а настоящей семьи… Если бы вы знали, Рауль, какой мы прошли долгий путь, и чем было для нас ожидание Кристиана, и как я молила Господа пожалеть наше будущее дитя и, в то же время, втайне мечтала, чтобы оно чем-то было похоже на своего отца, и какое облегчение я испытала, когда он родился, и как Эрик в первые дни страшился подойти к его колыбели, потому что ему всё время казалось, что вместо младенца он там обнаружит чудовище!.. Наш сын, Рауль, это награда, это словно прощение всех грехов – его и моих, это счастье!

– Как вы непоследовательны, Кристина! – воскликнул я. – Значит, вы решили пренебречь собственными принципами и отказаться от того, что вы так точно нарекли «ответственностью матери». Что стало тому причиной?

Она взглянула на меня не без укора.

– Вы, верно, помните, Рауль, как перед нашим расставанием я посетила церковь?

– Да, вы вернулись тогда такой опечаленной.

– Просто задумавшейся. Я услышала там слова, которые знала и прежде, но не вполне понимала: «…кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её»1. Я тогда осознала, что эти слова – обо мне, что это я изо всех сил старалась сохранить покой своей души и вот теперь могу потерять не только её, но и жизнь другого.

– Но, Кристина, ведь эти слова совсем не о том, они о служении Господу, – возразил я.

Её огромные глаза вспыхнули гневом:

– А разве служение человеку, своему ближнему, не есть служение Господу? Кому, как не вам, знать об этом, Рауль! Вы как будто благородный человек, но при этом чудовищно слепы и несправедливы. Вы всегда готовы стремиться за тысячи лье, чтобы спасти людей, которых прежде не видели, но отказываете человеку, с которым не раз уж встречались, не только в надежде на счастье, но даже в прощении! Да что в прощении – вы отказываете ему в праве на жизнь и в самом праве называться человеком – ибо это единственное живое существо, которое вы не считает греховным убить… О, я убеждена, что вы не просыпаетесь по ночам в холодном поту при мысли: «Я стрелял в человека», – вы находите себе оправдание в самозащите, а Эрику запрещаете защищаться. И все ваши слова о его «чудовищных преступлениях» – лишь отговорки, ведь я помню, что вы решили убить его, едва узнав, как он выглядит, – только лишь потому, что он дерзнул полюбить ту же женщину, что и вы. Это мелочно, это не по-христиански, Рауль!

– Но я готов был убить его вовсе не из низкой ревности! – выкрикнул я, потрясённый силой её негодования. – Нет, я был убеждён, что Эрик заставляет вас страдать, и хотел вас спасти от него!

– Меня не нужно спасать от Эрика, – возразила Кристина. – Лучше бы вы спасли меня от вас самого.

– Вы говорите так, как будто я представляю для вас угрозу, Кристина.

– Именно так, Рауль, – подтвердила она, – потому что, хотите вы того или нет, но каждый раз с вашим появлением рушится моё счастье. Так было десять лет назад, так может произойти и сейчас.

– Кристина, неужели вы счастливы?

– Счастлива.

– Вы, должно быть, обманываете себя. Я верю, что вы можете испытывать блаженство во время занятий музыкой, но в иные моменты… Возможно, вы думаете, что его гений всё искупает, но только попробуйте вообразить себе, что Эрик утратил голос, что он утерял вдохновение и не может больше творить – что будет тогда?

– Рауль, Эрик будет способен творить, пока он сможет дышать, а вот потеря голоса… что ж, такое бывает. Конечно, для Эрика это стало бы огромным горем, но в моих чувствах бы не изменило ничего, – отвечала она.

– Ничего?

– Рауль, вы видите в нём чудовище, Призрака Оперы, порой даже Ангела Музыки – кого угодно, но только не самого Эрика. Но кем и каким бы он ни был, для меня он прежде всего Эрик, мой муж, с которым я создала семью, обживала дом и растила сына.

– И с этим Эриком вы тоже счастливы?

– Если вы имеете в виду под счастьем безмятежную жизнь, без единого затруднения, без единой ссоры – то я, пожалуй, несчастна. Но, Рауль, ведь так не бывает, мы обитаем на земле, а не в раю. О, мне есть с чем сравнить. Я никогда не распространяюсь о своём муже, но внимательно вслушиваюсь в рассказы других женщин об их замужестве и могу вас уверить, что я не встречала ещё никого счастливей меня.

Я вздохнул, начиная впадать в отчаяние от этих деклараций.

– Боюсь, что это заденет вас, Кристина, но у меня такое чувство, что вы заявляете это, только чтобы убедить саму себя.

Я ожидал, что она вновь рассердится на меня, но вместо этого она отвернулась, поспешно прикрывая глаза рукой, однако я уже успел заметить в них слёзы.

– Вы мне не верите, – срывающимся голосом выговорила она, – Эрик мне не верит, теперь начал сомневаться уже мой собственный сын. Неужели ошибки неопытной девушки были настолько преступны, что я буду расплачиваться за них вечно?

– Кристина, ради Бога, я не хочу, чтобы вы плакали! – произнёс я. – Простите меня и не будем больше говорить об этом.

– Нет-нет, Рауль, я хочу объяснить, – возразила она, по-прежнему пряча лицо в ладони. – Я хочу, чтобы хотя бы вы мне проверили… Вы заметили, что я расплакалась?.. Да, я плачу, хотя когда-то клялась, что этого впредь никогда не будет. Я всё время давала невыполнимые обещания… Давала слово, что больше не буду плакать, и через пару часов уже обливалась слезами, увидев Эрика. Обещала не говорить о любви, а сейчас я готова кричать о своих чувствах, но только теперь мне это запрещено… Вернее, не запрещено, я опять неудачно выразилась, Рауль, я всё время говорю не так и не то… Просто когда я пытаюсь втолковать Эрику, что люблю его, он каждый раз велит мне замолчать, потому что ему больно это слышать, ибо я его не люблю, а только желаю его любить, а это разные вещи, и просит не обманывать его больше… Нет, это не значит, что он не простил меня или стремится меня уязвить – он в самом деле боится мне верить – слишком дорого обошлась ему его первоначальная доверчивость, слишком острую боль я ему причинила… Знаете ли, Рауль, когда я вновь пришла к нему, то была обескуражена тем, что он почти не выразил радости, и когда я сказала ему о том, он ответил: «Но ведь ты скоро уйдёшь опять»… Мне кажется, что он заставляет себя всегда быть готовым к тому, что я непременно покину его, и я не представляю, как это исправить. Сначала я думала, что мне достаточно будет просто вернуться, потом – стать его женой, потом – въехать в собственный дом, потом – родить сына… Мне и теперь всё кажется, что я должна что-то сделать – и он поверит мне; ах, если бы я только знала, что! Ведь я действительно люблю его, может быть, меньше, чем он, может быть, так, как он, никто не в силах любить – но я люблю его до самых пределов моей души.

  – Кристина, Боже мой, в каком аду вы живёте, – сказал я с горечью, когда она умолкла.

Она немедленно открыла лицо. Сквозь слёзы в её покрасневших глазах пробивалась улыбка.

– О нет, не думайте, что я с такими чувствами живу всё время – нередко мы очень дружны, порой даже веселы. Но затем каждый раз случается что-то, что вновь напоминает ему о прошлом, и нам приходится всё начинать сначала. Вот и теперь… Ах, если бы вы знали, какое это было чудесное лето! Кристиан уехал к нашим знакомым в имение, мы остались одни, без работы, без малейших обязательств – словно у нас случился новый медовый месяц. И вдруг в один день происходят два прискорбных события, которые точно столкнули нас с сияющей вершины, так что мне показалось, что вся наша семейная жизнь – какой-то Сизифов труд. Знакомые нам сообщили, что Кристиан случайно наткнулся в лесу на труп человека, уже почти разложившийся, и я, конечно же, тотчас поехала туда и забрала сына. Это злополучное тело настолько напомнило ребёнку отца, что он вдруг отчётливо осознал, что тот тоже смертен, и впал в такое беспокойство за его жизнь, что Эрик теперь даже не может при нём сказать, что у него болит голова, или что он устал, или что чем-то расстроен. Поэтому не удивляйтесь, что Кристиан отнёсся к вам с такой настороженностью, и не думайте о нём плохо – он очень чуткий и добрый мальчик… Но неприятности этим не ограничились. Возвратившись домой, я была потрясена тем, что Эрик встречал меня с сыном в маске, которую он не носил при нас вот уже много лет. Причина же была в том, что он узнал о вашем приезде, Рауль – о вас тогда написали во всех газетах. Мне стоило большого труда его успокоить, но не прошло и недели, как вы среди бела дня свалились на нас только что не с неба. Потом вы каждый вечер стали проводить в Опере, потом отправили мне записку, потом регулярно начали присылать цветы. Надеюсь, что мне не нужно вам объяснять, какие мысли при этом могли возникнуть у Эрика. Поэтому не осуждайте меня за холодный приём и за то, что я не очень рада вашему приезду – я знаю, что пока вы в Париже, Эрик не обретёт покой.

Некоторое время я сидел молча, обуреваемый противоречивыми чувствами. Потом поцеловал ей руку.

– Простите меня, Кристина.

Она слегка улыбнулась.

 – И вы простите меня, Рауль. Что же поделать, если нам с вами нельзя встречаться.

 – Я больше не потревожу вас, – вымолвил я. – Обещаю.

Она вновь улыбнулась и быстро сжала мне руку.

– Извините, Рауль, что я не спросила вас ни о чём. Откройте мне в двух словах, как прошли для вас эти годы.

Обрадовавшись возможности ещё немного продлить нашу встречу, я начал рассказывать ей и невольно увлёкся. Кристина слушала меня внимательно, лицо её смягчалось. Ободрённый её благосклонностью, я всё говорил, говорил, пока нас вдруг не прервал быстрый, нервный стук в дверь. «Это не Эрик», – была моя первая мысль, ибо даже самая бесплотная мужская рука не могла бы постучать с такой лёгкостью. Мы с недоумением переглянулись.

– Войдите, открыто, – громко сказала Кристина.

Дверь резко распахнулась, и в гримёрную влетел Кристиан: совершенно бледный, с воспалёнными, бессонными глазами, в съехавшей с плеча распахнутой куртке.

 – Мама, что же ты не едешь домой? – скороговоркой выпалил он с порога и тут же осёкся, увидев меня. – И вы здесь?

– Кристиан, пожалуйста, поздоровайся с капитаном Шаньи, – произнесла Кристина.

Мальчик с неприязнью взглянул на меня, затем покосился на мать и с подчёркнутой неохотой буркнул себе под нос:

– Здравствуйте.

– Добрый вечер, Кристиан, – стараясь быть вежливым, отвечал я.

– Да уже ночь давно, – возразил он тихо, но внятно.

Кристина подошла к нему и мягким движением поправила на нём куртку. Он испытующе посмотрел на неё, потом на меня и снова на мать.

– Мама, ты, кажется, плакала? Что с тобою случилось?

– Со мной всё хорошо, сынок, – твёрдо сказала она. – Тебе не о чем волноваться, я просто очень устала.

– Если очень устала, то что же не едешь домой? – спросил он недоверчиво.

– Я скоро поеду, – пояснила она, вновь садясь у бюро. – А вот ты как оказался здесь? Отчего не в постели?

Золотисто-карие глаза ребёнка загорелись обидой.

– Мама, а я и был в постели, хотел уснуть, – заговорил он торопливо, на одном дыхании. – Но мне никак не спалось, потому что вы всё не возвращались, а было уже очень поздно. И тогда я оделся и пошёл к Надир-хану, и Дариус сказал, что хозяин давно уже приехал со спектакля и отдыхает, но я попросил, и он впустил меня, а Надир-хан мне сказал, что ты задержалась в Опере, потому что у тебя здесь какое-то важное дело, и что папа остался тебя ждать. И тогда я ему объяснил, что в такое время даже взрослые не делают никаких важных дел, и что я очень волнуюсь, и что если он или Дариус не раздобудут немедленно мне фиакр и не поедут со мной в театр, то я пойду в него пешком! И Надир-хан ворчал-ворчал, но всё же отправил меня с Дариусом, и оказалось, что папа всю ночь тебя ждёт, а ты… вот у тебя какое важное дело!

– Кристиан, мне надо было о многом поговорить с капитаном Шаньи, – отвечала Кристина.

В глазах мальчика заблестели слёзы.

– Мама, да как ты могла разговаривать так долго ну хоть с самим Магелланом, когда тебя так ждут! Или, может, ты хочешь, чтобы папа умер?

– Не хочу, Кристиан, – побледнев, возразила она, – даже думать об этом не смей!

– Хорошо, мама, – заявил Кристиан, – мы ждём тебя ещё четверть часа, и если ты и тогда не выйдешь, то мы поедем с папой домой без тебя, и пусть тебя привозит капитан Шаньи, раз он тебе так нравится.

– Это папа так говорит? – осторожно спросила Кристина.

– Папа ничего не говорит, он вообще не в состоянии говорить, это я тебя говорю, потому что… Мама, да ты хоть знаешь, который час?

– Должно быть, первый, – сказала она.

– Половина третьего ночи! – выкрикнул мальчик. – Так что папа ждёт тебя уже четвёртый час.

Поражённый его словами, я поспешно извлёк из кармана часы и воззрился на них, не веря своим глазам.

– Да, действительно, – пробормотал я в полной растерянности.

Но Кристиана моя реплика лишь ещё больше разозлила.

– А вы… вы бессовестный и гадкий человек! – бесстрашно бросил он мне. – И то, что пишут о вас в газетах – всё это враки, и вовсе никого вы не спасаете, а только всё портите. Вы, верно, все ваши «подвиги» совершили, чтобы прославиться, а совсем не ради людей – ведь вы лишь о себе и умеете думать!.. И на месте папы я бы вас точно давно придушил!.. и лучше бы вы тогда умерли в комнате пыток!.. лучше бы утонули во время плаванья!…

– Кристиан! – в волнении прервала его Кристина, но он в ответ только сердито топнул ногой и, объявив матери, что она может вовсе не возвращаться домой, вылетел из артистической, оглушительно хлопнув дверью.

Несколько мгновений мы сидели, замерев, затем Кристина грустно покачала опущенной головой:

– Господи, горе мне с ним! – затем, точно очнувшись, она воскликнула: – Уходите, Рауль, вы же видите, что мы с вами наделали! – и, бросившись в туалетную, принялась стремительно одеваться.

– Кристина, я тревожусь за вас, вы уверены, что вам ничего не грозит? – спросил я, с замирающим сердцем наблюдая, как она непослушными пальцами пытается завязать ленты на шляпке.

– Конечно же, ничего, Рауль, – не оборачиваясь, отвечала она, – что вы вообразили? Если кто и беспокоит меня, так это мой муж. Бедный Эрик, я снова его обидела!.. Лучше бы он подслушивал! Лучше бы он подслушивал!.. Но ничего, я уверена, что со временем всё наладится, лишь бы вы только, Рауль, не приходили больше.

– Да, но ещё ваш сын…

– Нам предстоит серьёзный разговор.

– Он был с нами так груб, – произнёс я. – И это его вы называли своей наградой, говоря о нём, как о чутком и добром мальчике!

– Но, Рауль, так оно и есть. Он так вёл себя по доброте, просто он ещё не осознал, что защищая одного человека, можно легко оскорбить другого. Но я ему всё объясню, он поймёт.

Я с недоверием взглянул на неё.

– Вы будете объясняться с ребёнком? Не лучше ли просто потребовать от него, чтобы он никогда не смел говорить со взрослыми – с матерью! – в подобном тоне?

Кристина решительно возразила:

– Нет, вы не знаете его, Рауль, с нашим Кристианом так нельзя. Ему невозможно запрещать или приказывать, его можно только убедить. Иначе я могу потерять его доверие навсегда… Знаете ли, Рауль, Эрик был примерно в таком же возрасте, когда убежал из дома.

– Мне так странно слышать, Кристина, что у Эрика мог быть дом, – признался ей я.

– Что же в этом странного, Рауль? – отвечала она, натягивая перчатки. – Вы, верно, считаете его порождением ада, проведшим всю жизнь под землёй. Конечно же, у него был и дом, и мать, которая.., – голос её оборвался. – Я всё же надеюсь быть лучшей матерью для Кристиана, и так и будет… Прощайте же, Рауль! Прощайте, и не беспокойтесь обо мне, и будьте счастливы.

Она протянула мне руку, и я снова горячо поцеловал её.

–  Прощайте, Кристина.

– Идите же, Рауль, я ещё должна погасить здесь свет.

Я вышел и с тяжёлым сердцем побрёл прочь по коридору. Вскоре я услышал звук открывающейся двери и обернулся. Не оглянувшись в мою сторону, Кристина заперла дверь и, подобрав подол платья, почти бегом устремилась к служебному выходу.

Я быстро выбежал из здания Оперы и спешно обогнул его как раз вовремя, чтобы успеть увидеть во тьме два отъезжающих экипажа. Я долго молча смотрел им вслед, в отчаянии думая лишь об одном – что всё кончено. К счастью, я глубоко заблуждался».

 

Глава 8